Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

были, в сущности, попыткой построить потемкинские деревни и понравиться власти. Даже и здесь он всегда терпел неудачи. Он потерял читателя и не сумел понравиться[2559].

Поэтому если что и осталось от С. в оттепельную пору, то четверостишие «В минуту отчаяния», датированное 1957 годом, но опубликованное только тридцатилетие спустя (Огонек. 1989. № 37):

Как жутко в нашей стороне…

Здесь только ябеде привольно.

Здесь даже воля всей стране

Дается по команде: «Вольно!»

И еще осталось в памяти его странное, мягко говоря, поведение осенью 1958 года, когда 24 октября он из Ялты послал Пастернаку «приветственную телеграмму», но тут же — послушав, вероятно, радио — дезавуировал ее письмом с советом не принимать Нобелевскую премию, ибо «<…> игнорировать мнение партии, даже если Вы считаете его неправильным, в международных условиях настоящего момента равносильно удару по стране, в которой вы живете»[2560]. И более того, 30 октября он, вместе с В. Шкловским, Б. Евгеньевым и Б. Дьяковым, счел нужным посетить редакцию ялтинской «Курортной газеты» с заявлением, что Пастернак всегда «был далек от коллектива советских писателей и совершил подлое предательство»[2561].

Эти поступки принято объяснять страхом. Но только ли страхом? Ведь весною 1959 года, когда нобелевская истерия уже улеглась и никто ни от кого ничего не требовал, С. поместил в «Огоньке» (№ 11) стихотворение, где Пастернак — «поэт, заласканный врагами» сравнивается с трусом, предавшим родину-мать, и делается маловразумительный, но однозначный вывод:

К чему ж была и щедрая растрата

Душевного огня, который был так чист,

Когда теперь для славы Герострата

Вы родину поставили под свист.

Вполне понятно, что во время похорон Пастернака 2 июня 1960 года С., — по свидетельству Т. Глушковой, его студентки, — «не прервал занятий своего учебного литинститутского семинара, проходивших на переделкинской даче»[2562].

А его собственные «похороны, — сошлемся еще раз на дневниковую запись Д. Самойлова, — были немноголюдны. Выступали одни полунегодяи»[2563].

Воля ваша, но придется, вслед за Л. Лосевым, сделать грустный вывод: «Потенциально Сельвинский мог стать чем-то вроде Брехта, но не стал ничем. Он думал, что его сдавливает и несет могучий поток истории, а его, как и многих других, просто придавили и растерли кирзовым сапогом»[2564].

Соч.: Собр. соч.: В 6 т. М.: Худож. лит., 1971; Избр. произведения. Л.: Сов. писатель, 1972 (Библиотека поэта. Большая серия); Из пепла, из поэм, из сновидений. М.: Время, 2004.

Лит.: Резник О. Жизнь в поэзии: Творчество Ильи Сельвинского. М., 1961, 1972, 1981; О Сельвинском: Воспоминания. М.: Сов. писатель, 1982; Красникова А. Поэма Ильи Сельвинского «Улялаевщина»: История текста. М.: Нестор-История, 2021.

Семенов Глеб Сергеевич (1918–1982)

Местночтимые святые есть не только в Церкви, но и в литературе. Вот С. — его имя за пределами Ленинграда — Петербурга почти неизвестно, зато на стогнах невского града до сих пор произносится с великим почтением. И не только произносится: стихи С. составили том в авторитетнейшей Малой серии «Новой библиотеки поэта» (2004), опубликована, хотя далеко не полностью, его обширная переписка, и трудно, наверное, представить себе воспоминания о питерской литературной жизни конца 1940-х — начала 1980-х годов без этого имени.

Родители С. расстались вскоре после рождения сына, но до 16-летнего возраста он носил отцовскую фамилию Деген, пока — надо полагать, при получении паспорта — не переменил ее на фамилию отчима — известного в свое время ленинградского прозаика. Так что и первые стихи студента химфака ЛГУ (1936–1941) пошли в печать уже под этим именем: газета «Пролетарская правда» (1935), журналы «Резец» (1936, 1938), «Звезда» (1940. № 5–6), «Литературный современник» (1940. № 10–11; 1941. № 5).

И быть бы ему по всем статьям во фронтовом поколении, однако биография в судьбу тогда еще не развернулась. В армию С. по причине слабого здоровья не призвали, и первые месяцы блокады он проработал в спецлаборатории противовоздушной обороны, затем был эвакуирован с семьей в деревню Шабуничи под Пермью, откуда уже в 1944-м вернулся в Ленинград и 3 декабря того же года стал членом Союза писателей.

Пошли переводы с языков народов СССР, пошли публикации собственных стихов, а в 1947 году появилась и первая книжка «Свет в окнах». Шума она не наделала, лишь рецензент «Литературной газеты» брюзгливо заметил, что «герой Г. Семенова — только сторонний наблюдатель… не может найти себе места в рабочем строю… в стихах не пахнет послевоенной колхозной деревней… царит застойная патриархальщина…».

Грозных оргвыводов из этих в общем-то справедливых, хотя, разумеется, подлых оценок не последовало, но место С. определилось — действительно не трибун и не боец, сторонний вроде бы наблюдатель, чистый лирик, творящий где-то на обочине, поодаль от страстей, сотрясавших предоттепельную, а потом уже и оттепельную литературную жизнь. Стремясь к успеху или, еще вернее предположить, к труду со всеми сообща и заодно с правопорядком, С. попытался насытить свой следующий сборник «Плечом к плечу» (1952) дежурной риторикой, но она была настолько чужеродна, настолько не срослась с природой его негромкого дарования, что в будущем он даже попросит свою жену и наследницу Е. Кумпан вообще вычеркнуть это название из списка его книг.

Вот и оказалось, что за три десятилетия С. удалось выпустить только три настоящие книги: «Отпуск в сентябре» (1964), «Сосны» (1972), «Стихотворения» (1979).

Да и то, — напоминает Я. Гордин, — доброжелательные редакторы, опережая цензуру, убирали из них лучшие стихи. Среди тех, которые оставались, тоже были вещи глубоко незаурядные — образцы подлинной поэзии. Но в них не было ничего, возбуждающего общественные страсти. В них было другое — стоическое достоинство, скрывающее муку раздвоенности и постоянного подавленного негодования[2565].

В фавориты публики и уж тем более начальства С. не вышел. Но поэты, филологи, стихолюбы его, слава Богу, ценили — и как товарища по судьбам, по стихам (И. Бродский вот, например, назвал С. «довольно замечательным поэтом»), и как виртуозного переводчика О. Хайяма, и как несравненного собеседника.

А профессиональным собеседником поэтов, и прежде всего будущих, С. стал сразу же после войны. Сначала исключительно в видах заработка возился с самотеком в детском журнале «Костер» (1946), потом стал вести поэтическую секцию Ленинградского Дворца пионеров (1947–1950), где, — вспоминает Е. Иоффе, — «буквально нянчился с нами, извлекая поэзию из нашего косноязычия»[2566]. И в то, что тогда называли работой с молодыми литераторами, незаметно втянулся: вел в первой половине 1950-х ЛИТО Политехнического, затем Горного института, руководил одно за другим литобъединениями при ДК имени Первой пятилетки, при Доме ученых, ЛИТО «Нарвская