Похищение чародея - Кир Булычев

— Жду инфаркта, — вздохнул Грушев. Поправил бескозырку. — Ох, сорвем мероприятие, опозоримся. Китай знаешь как на нас смотрит? Внимательно… Только и ждет осечки, чтобы развернуть кампанию травли. А как с людьми работать? Слышал, что этот Коган говорит? Маркс, говорит, был еврей, а участвовал в революциях. Ну, я ему еще покажу.

— У нас тоже нелегко, — сказал Колобок. — Ты же знаешь.

— Да что там. Вы ж юнкера?

— И юнкера, и женский батальон смерти. Девчата наши.

— Ну и сидите. Вот кировцам и «Электросиле» придется под дождем через весь город идти. А вам что?

— Я к тебе пришел с вопросом. Может, не вовремя, но хочу все-таки спросить.

— Валяй, — сказал Грушев, печально глядя в окно.

— Ты скажи, милиция на площади будет?

— Когда?

— Да во время штурма.

— А почему это тебя волнует?

— Понимаешь, посоветовались мы тут с товарищами. Есть опасность, что могут пострадать культурные ценности. Возьмут Зимний…

— Ты это не надо. Ты за кого наш питерский пролетариат принимаешь?

— Я не про пролетариат. Нас сейчас никто не слышит. Случайные люди затесаться могут. Выпьют по дороге. Ну и дадут прикладом по витрине. Я ж о государственном забочусь.

— М-да, — сказал Грушев. — Есть и такая опасность. Но небольшая.

— Так будет милиция? Может, ее в Эрмитаж поставить?

— Понимаешь, какая история получается. Милицию мы тоже мобилизуем. Форму им полицейскую выдаем. Городовыми и околоточными станут. ОРУД в жандармы пойдет. Людей-то не хватает.

— Всех?

— Что всех?

— Всех милиционеров в жандармы?

Грушев присел на подоконник.

— Я тебе конфиденциально говорю. Меня самого это беспокоит, — сказал он наконец. Вынул пластиковый пакет, набитый табаком, кусок газеты и неумело свернул самокрутку.

— Мы бы, конечно, — продолжал он, — могли в жандармов еще кого одеть, но тут два соображения было. Во-первых, у штатского опыта нет, а во-вторых, хочется, чтобы милиционера даже в такой праздничный день отличить можно было. Ведь у народа к форме уважение имеется. Ясно?

— А КГБ мобилизовать?

— Знаешь, куда они меня послали?

— Тебя, Коммунистическую партию?

— А у них указание — фиксировать, кто себя в городе будет неправильно вести. Для последующих мер.

— Ну тогда хоть жандармский наряд в Эрмитаж направь. На всякий случай.

— Это сделаем. Пожалуй, еще пожарную машину подкинем. Только вам придется их оборудование к системе горячего водоснабжения подключить. Если в случае чего поливать народ придется, так чтобы не простужались. А то неприятностей не оберешься.

— Пожарников все-таки не стоит, — сказал на это Колобок. — Они такую грязь в залах разведут, что хуже восставшего народа.

— Добро. Это как хочешь. С директором посоветуйся. Значит, пропускай их за баррикаду и ни шагу дальше. В случае чего звони прямо в обком. Меня-то не будет. Я на «Авроре» буду залп совершать. Доверили.

— Ну я пошел.

— Давай. И без паники. Народ, повторяю, у нас сознательный. Хороший народ!

3

Керенский стоял перед зеркалом и пытался надвинуть короткий, торчком, парик таким образом, чтобы скрыть редеющие курчавые волосы на висках. Волосы были темнее парика и тугими завитками обрамляли халтурное произведение ленфильмовских парикмахеров. Керенский с грустью подумал о том, что придется быть сдержаннее в движениях. Он сложил руки на груди. Похоже.

По коридору медленно шли два министра. Керенский не знал их в лицо, но подумал, что по комплекции они должны быть Милюковым и Гучковым. Он помнил их фамилии по учебнику истории.

С министрами шел Розенталь, администратор театра Ленсовета. Он заведовал труппой совета министров.

— Товарищ Яманидзе, — сказал он Керенскому, — познакомьтесь. Эти товарищи будут работать с вами.

— Седов, — представился первый.

— Сульженицкий, — представился второй.

— Конкретных ролей товарищи не получили. Ждем списка совета министров, — сказал Розенталь. — Как пришлют из музея Революции, распределим по внешним данным.

— Где нам пока ждать? — спросил Керенский-Яманидзе.

— Посидите в вестибюле.

— Мы лучше в буфет спустимся, — возразил Седов. — Познакомиться надо. Как-никак с завтрашнего дня будем руководить страной.

— Только чтобы без излишеств, — предупредил Розенталь. — К восемнадцати ноль-ноль быть как стеклышки. Проведем освоение декораций.

Министры спустились в буфет. Буфетчица не узнала Керенского. Это Керенскому не понравилось. Он достал из кармана роль, напечатанную на плохой машинке, и уселся за столик, ожидая, пока Седов с Сульженипким сообразят насчет питания.

— Граждане свободной России! — бормотал Яманидзе, стараясь придать голосу интеллигентность. — Сегодня решается судьба свободы и демократии! — Роль Керенскому нравилась.

В буфет забежал Розенталь и представил министрам царского адмирала.

— Из райкома, — сказал он. — Третий секретарь. Замминистра обороны. Будет с вами в Эрмитаже. Так что прошу любить и жаловать.

— Это можно, — пропел Сульженицкий. — Мы с вами, господин адмирал, в одном лагере.

— Меня вообще-то надо называть вашим превосходительством, но для вас я пока Иван Сидорович, — строго сказал адмирал.

— Иван Сидорович, — спросил Седов, возвратившийся на минутку от стойки, — два рубля в советской валюте найдется? За победу социалистической революции надо выпить.

Адмирал откинул полу шинели и вытащил пластиковый бумажник.

— Гоните рубль сдачи, эксплуататор, — сказал он и улыбнулся доброй, усталой улыбкой.

Седов дал рубль сдачи.

Присели. Адмирал разливал коньяк и рассказывал о том, как командовал ротой на Втором Белорусском. Черные орлы на его эполетах мерно шевелились и, казалось, взмахивали пышными крыльями.

— Граждане свободной России! — кричал Керенский, немного захмелев. Парик сбился набок, и он уже совсем мало походил на премьера Временного правительства. — Родина в опасности!

Адмирал укоризненно качал головой и негромко повторял:

— В случае чего — билет на стол. Понимаешь, на стол.

— А я тебя сгною. И на погоны не посмотрю! — грозил Керенский. — У меня, мать твою, верные казаки! У меня в обкоме рука!

Министры смущались и обильно закусывали частиком в томате. У них еще не было фамилий и портфелей, и это ставило их в ложное положение.

Прибежал Розенталь.

— Ах! — сказал он. — Я это отлично предполагал. А у меня еще вся Государственная Дума на шее висит. Всех одень, обуй в импортную обувь.

Розенталь быстро опрокинул рюмку коньяка и повторил, убегая:

— Чтобы к восемнадцати ни в одном глазу.

— Ни-ни, — сказал Керенский.

Адмирал тихо поднялся и ушел писать докладную на Керенского. Он писал ее непосредственно на имя контрольной комиссии и цитировал Керенского на память.

К восемнадцати Керенский крепко подружился со своими министрами. Они обнялись и дружно пели «Боже, царя храни». Слов они не знали, но все равно получалось красиво.

— Я тебя Милюковым сделаю! — кричал Керенский в паузах. — Ты моей правой рукой будешь, Седов. Пост дам. Уважение обеспечу. В историю войдешь.

Керенский размахивал сорванным с головы париком, и буфетчица, узнав его наконец, тихо улыбалась. Она любила Яманидзе. Он был широкий мужчина и кавалер.

В восемнадцать прибежал взмыленный озабоченный Розенталь и, подталкивая в толстые буржуазные зады, увел министров на заседание Государственной Думы последнего созыва. Яманидзе шел сзади и повторял:

— Граждане свободной России! Счастье не за горами! Мои верные казаки ждут приказа!

4

На складе была очередь, и Зося проторчала там до четырех часов. Она волновалась, что не успеет в детский сад за дочкой.

Молоденький лейтенант милиции перед ней получал жандармскую форму. Он немного смущался и даже сказал Зосе:

— Помните у Лермонтова:

И вы, мундиры голубые,И ты, послушный им народ.

— Да, — ответила Зося. — Это когда он уезжал на Кавказ.

— Жандармы были ненавистной народу организацией, — сказал лейтенант. — А я на заочном юридическом учусь. На четвертом курсе. Вы кого будете изображать на торжествах?

— Ой, и не говорите, — ответила Зося. — Мы женский ударный батальон. Охрана Зимнего.

— Маяковский про вас писал, — сказал лейтенант. — Только не помню точно слов. Что-то обидное.

— Как уговорю моих девчат, даже не представляю, — сказала Зося. — Говорят, у нас на рукавах будут череп и кости. Такой позор!

— Ничего в этом позорного нет, — вмешался в разговор старичок в пенсне. — Я отлично помню, что в среде этого батальона были очень порядочные женщины, попавшиеся на удочку царской агитации. Например, моя тетя Глафира Семеновна, впоследствии видный работник на ниве сельского просвещения, незаконно репрессированная в тридцать пятом году.