Похищение чародея - Кир Булычев

Крамола, конечно, не может он умереть, какие доктора на воле, какие лекарства! Нет, не может…

— Эй, штрафная команда, вперед!

Обыскивают Петра Гаузе — а нет ничего у Гаузе. Левкой сзади ждет, топчется, за воротами уже тихонько шоколадную конфетку Петру Гаузе подсунул. Сжевали ее вдвоем с Чапаевым. Одна жалость — конфетка-то из черного хлеба слеплена, хоть обертка и настоящая.

Дорога грязная, истоптанная, скользят зэки, в лужи падают, конвой сердится. По сторонам из леса волки выбежали — наблюдают, не отстанет кто-нибудь? Ведь тогда и пища!

А вот и насыпь без рельсов.

— Мы эту дорогу строим? — спросил Гаузе у Чапаева.

— С сорокового года строим.

— А рельсы где?

— Рельсов не подвезли. Своих мало осталось.

Часа два шли, даже согрелись. Вот и насыпи конец. В обрыв она упирается.

Рушат зэки обрыв, копают его, а на вершине обрыва стоит призрак товарища Сталина, рукой показывает, чтобы скорее работали. Тоже, значит, на аврал вышел. Гаузе с Чапаевым землю на насыпь отвозят тачками, а рядом зэки шпалы тянут, вдесятером каждую, надрываются.

— Скорей! — конвой подгоняет. — Навались! Сегодня или никогда.

Кого-то в сторонку отвели, по роже бьют: не ленись в такой торжественный день. Волки из леса вышли, вдоль насыпи расселись, глядят, чтобы никто не убежал. В такой торжественный день и волки празднично настроены.

И увлекает Петра Гаузе героика коллективного труда. Уже не холодно ему, и не голодно, и даже курить не хочется. Работа создает человека. Смысл в ней есть — потому что она Работа. Что дом строить, что колокол отливать: покажи русскому человеку настоящую работу, он обо всех лишениях забудет. Такая у русского народа натура.

Скоро развалится перемычка — уже слышно, как навстречу стучат. И, как назло, ручная сирена зудит: обед.

С неохотой отрываются зэки от работы, в очередь встали, кому двести граммов пайка, кому — премиальный пирожок с капустой. Едят, на Гаузе поглядывают. Понимает Петр Гаузе, что сейчас самое время встать и рассказать этим старикам о переменах на воле. Пересилил усталость Гаузе, поднялся, чтобы речь начать, а тут капитан Левкой, проницательный, замотанный бинтами, подскочил:

— Поел? Готов! На работу!

И растащили зэков по рабочим местам.

Чапаев рядом тачку тащит и говорит:

— Не расстраивайся. Я договорился в первом бараке. Ты с сообщением сегодня ночью выступишь, с информацией. Очень люди истосковались по свежему слову. У нас же радио сломанное. Только музыку передает.

— Не разговаривать нужно… — начал было Гаузе, но тут шум, грохот, крики.

Рухнула перемычка.

Рухнула перемычка, славный момент наступил.

— Ура! — охранники закричали.

Зэки рады бы покричать, но сил нет, валятся на насыпь, охранники сами вперед ринулись, землю руками разбрасывают — увидеть спешат тех, кто им навстречу идет.

А там, навстречу, тоже охранники.

Такие же.

Обнимаются с нашими. Победа!

А за охранниками зэки, лежат на той, дальней насыпи, без сил.

Странно все это Гаузе, не такого он ждал. Неужто и второй лагерь в лесу спрятан?

А тут рельсы подтащили — сторонись! Два хлыста с каждой стороны.

Полковник Бессонов спешит. За ним лагерные художники свернутый брезент несут. Развернули брезент вертикально, укрепили. С двух сторон на нем паровоз изображен. Видно — несется на всех порах по завершенному пути. Из трубы дым, красный лозунг на передке.

Висит брезент поперек насыпи, на месте перемычки. С какой стороны ни посмотришь — паровоз несется.

Встал полковник Бессонов перед паровозом, не боится быть задавленный.

Фотограф-парикмахер камеру притащил, птичка вылетела. Снимает Бессонова на память потомству. А по бокам охрана.

— Открываю движение по великой магистрали! — говорит Бессонов. — Награждаю отличившихся ударников внеочередным свиданием с родными и дополнительной посылкой, как только свидания и посылки возобновятся.

Обежал Бессонов брезент, с той стороны эту операцию повторил.

— Так куда же дорога ведет? — Гаузе у Чапаева спросил.

— Ясное дело, никуда, — Чапаев ответил. — Тридцать лет ее строил. Большой круг мы совершили и сегодня замкнули. Четные бараки с нашей стороны, нечетные — с той. Неужто до сих пор не понял?

19

Вернулись к лагерю в темноте. Охранники волновались, покрикивали, волки глазами, как угольями, из чащи сверкали, звезды на небо высыпали, как волчьи глаза.

Перед лагерем, когда до тепла бараков осталось всего ничего, колонну остановили. Ждать на морозе. Видно было, бегают по лагерю охранники, что-то произошло. У ворот сам полковник Бессонов руками машет.

Так и простояли, наверно, полчаса, чуть не вымерзли совсем. На счастье, охранники тоже люди, морозу подвержены. Лейтенант к воротам сбегал, покричал там, пожилой лейтенант, под шестьдесят, ему на пенсию бы, а не зэков по лесу гонять. Сдвинулось, погнали.

Гаузе так замерз и измотался, что не заметил, как в карцере оказался.

— Что случилось? — беспокоился Чапаев. — Сегодня ночью нам с тобой в барак идти, агитацию проводить. А что, если шмон?

— Как же мы в барак попадем?

— Там, за нарами, ход.

— И никто не знает?

— Им особо не попользуешься.

А почему — не сказал.

Сопит Чапаев, возится на нарах, а Гаузе сел на табурет, переживает — давно Полину не видал. И на строительном аврале ее не заметил. Как она тут?

— Кто такой? Что такое? — это Чапаева голос.

Из щели, узкой, черной — кошке не уместиться, — Полина вылезает.

— Не выдавайте, Василий Иванович.

— Ты как сюда попала? Как нашла тайное место? Тридцать лет ни один чекист не нашел.

— От нужды найдешь.

Гаузе к Полине бросился, руки ей жмет.

— Рассказывай, дорогая. Как ты, что с тобой?

Чапаев даже сплюнул от такой нежности. Отвык.

Полина на нарах скорчилась комочком, зубы стучат:

— Я Берию убила.

— Кого? — Чапаева удивить трудно. А сейчас железная челюсть — бах на пол.

— Берию. Железную Маску.

— Он здесь содержался?

— Да, — это Гаузе подтвердил. — Я с ним разговаривал.

— Разговаривал, а мне ни слова.

— Когда же? Мы с тобой железную дорогу строили.

Снова Гаузе к Полине обернулся, гладит ее по руке, успокаивает. Она дух перевела, рассказала:

— Я от тебя узнала, что он здесь. За столько лет не догадалась. Лагерь пустой, все на работах, я полы мою. Взяла таз, тряпку, вниз пошла. У конвойного ключи взяла — он меня знает, — стала камеры отпирать. Вот и нашла Железную Маску. Может, я бы и не убила, но он меня как увидел, обнимать бросился. Кричать-то мне нельзя — охранник ушел, подвалы глухие. Тут я его руки узнала.

— Чего? — не понял Гаузе.

— Руки узнала. Видела я эти руки. Давно еще, в той жизни. И задушила я его. Не знаю как, но задушила. И бежать…

— Ты не бойся, — сказал Чапаев. — Они тебя по баракам ищут.

И тут тихий смех раздался.

Стоит посреди камеры призрак вождя народов Сталина, призрачную трубку сосет, ухмыляется.

— Хотел Лаврентий пересидеть, переждать, времени своего дождаться. А не дождался. Теперь я один остался…

— Товарищ Сталин, — Чапаев вскинулся, руки по швам. — Докладываю, что подвергался унижениям и издевательствам. Вы, товарищ Сталин, даже не знаете, какие зверства здесь вашим великим именем прикрывались.

— Ах, знаю, все знаю, — призрак сказал. — Только выбились они из-под моего контроля. Ну ничего, Чапаев, мы с тобой их всех скрутим… А пока прощайте, надо что-то с вами сделать.

— С нами? — Чапаев удивился.

— А с кем же? Нельзя же безнаказанным преступление оставлять и тех, кто укрывает преступников, — тем более. Министра убили, и думаете, я вас прощу?

— А ты промолчишь, когда выйдешь?

— Промолчу! — Гаузе заявил, а сам на Полину смотрит. Ради нее готов промолчать.

— Не верю, — Сталин сказал, призрачную трубочку из призрачного рта вынул. — Никому не верю.

— И правильно делаешь, — сказала Полина. — Он промолчит, я не промолчу.

— Я со своей стороны также не имею права, — сказал Чапаев.

— Вот видишь, — сказал Сталин.

Гаузе стыдно стало, что он малодушнее других оказался. Но ведь ради любви!

Сталин исчез.

Словно и не было.

— Бежим, — сказал Чапаев. — Скорее!

Чапаев за нары нырнул, копается там.

— Скорее!

А Полина Гаузе за руку взяла. Держит, пальцы длинные, сухие.

А по коридору шаги. Голос Бессонова:

— Они в карцере у Чапаева.

Голос Левкоя:

— А как узнали?

— Товарищ Сталин сказал.

Чапаев в щели скрылся, остальные за ним протискиваются. В черную дыру.

Последнее: дверь в камере скрипит, открывается. И голос Бессонова:

— Утекли. Пускай воду. Затопляй подвалы!

20

Они ползли бесконечно по черному лазу, думали, что навсегда там останутся, но, к счастью, древний старик-правдолюбец навстречу вышел, свечу принес.