Ворон: Полное собрание сочинений - Эдгар Аллан По

шар, но долго отказывались поверить, что он действительно перелетел Атлантический океан. Якорь был брошен ровно в два часа пополудни; таким образом все путешествие заняло семьдесят пять часов или даже меньше, считая от побережья до побережья. Оно прошло без серьезных происшествий и каких-либо опасностей. Шар легко удалось привязать и выпустить газ; и когда рукопись, по которой мы составили наше сообщение, была отправлена из Чарльстона, путешественники еще находились в форте Моултри. Дальнейшие их намерения пока неизвестны; но в понедельник, а самое позднее во вторник, мы с уверенностью обещаем нашим читателям дополнительные сведения.

Вот, бесспорно, самое поразительное, самое интересное и самое важное путешествие, когда-либо совершенное или хотя бы предпринятое человеком. Какие великие последствия оно может иметь, сейчас предсказать еще невозможно.

 ПРОИСШЕСТВИЕ В СКАЛИСТЫХ ГОРАХ

В конце 1827 года, проживая вблизи Шарлоттесвилля в Виргинии, я случайно познакомился с мистером Августом Бедло. Это был во всех отношениях замечательный молодой джентльмен, возбудивший во мне глубокий интерес и любопытство. Его личность оставалась для меня загадкой в духовном и физическом отношениях. О его семье я не мог получить никаких сведений. Откуда он явился, я не знал. Даже его возраст — хотя я называю его молодым джентльменом — порядком смущал меня. Конечно, он казался молодым — и часто говорил о своей юности, но бывали минуты, когда я без особых колебаний дал бы ему сто лет. Но всего более поражала меня его наружность. Он был необыкновенно высок и тощ, сильно сутуловат, с длинными, худыми членами, с широким низким лбом и казался совсем бескровным. Его рот был велик и подвижен, а зубы замечательно неровные, хотя здоровые: таких странных зубов я ни у кого не видал раньше. Улыбка его, впрочем, отнюдь не была неприятна, но всегда одинакова. В ней выражалась глубокая печаль — неизменная, вековечная тоска. Глаза у него были громадные и круглые, как у кошки. Зрачки сокращались и расширялись при усилении или ослаблении света, как это наблюдается у представителей кошачьего рода. В минуты возбуждения они загорались необычайным блеском и, казалось, не отражали, а испускали лучи внутреннего света, как солнце или свеча, но в обыкновенном состоянии были до того тусклы, туманны и мертвенны, что напоминали глаза давно погребенного трупа.

Эти особенности, по-видимому, смущали его самого, и он часто намекал на них в разговоре, не то объясняя, не то оправдывая их, что вначале производило на меня крайне тяжелое впечатление. Вскоре, однако, я привык к этому, и неприятное впечатление рассеялось. Казалось, будто он хотел дать понять не прямо, а намеком, что не всегда был таким, что только ряд припадков невралгии изменил его наружность, отличавшуюся когда-то красотой. В течение многих лет он пользовался советами некоего доктора Темпльтона, старого джентльмена лет семидесяти, с которым встретился в Саратоге и получил, или думал, что получил, значительное облегчение. Поэтому Бедло, человек богатый, заключил с ним соглашение, в силу которого доктор Темпльтон, за щедрое годовое вознаграждение, обязывался посвятить свое время и врачебную опытность исключительно заботам об этом больном.

В молодости доктор Темпльтон много путешествовал, побывал в Париже и сделался последователем Месмера. Исключительно месмерическими средствами он сумел облегчить жестокие страдания своего пациента; и этот успех, естественно, внушил последнему известную степень доверия к идеям, на которых основывались эти способы лечения. Но доктор, подобно всем энтузиастам, добивался полного обращения своего ученика в свою веру, в чем и преуспел настолько, что больной согласился подвергнуться целому ряду опытов. Частое их повторение привело к результату, который в наши дни потерял интерес новизны и никого не удивит, но в то время, о котором я пишу, был еще крайне редким явлением в Америке. Я хочу сказать, что между доктором Темпльтоном и Бедло установился мало-помалу весьма определенный и сильный rapport, или магнетическая связь. Я не стану, впрочем, утверждать, что этот rapport превосходил пределы обыкновенной усыпляющей силы, но сама эта сила достигла высокой интенсивности. Первая попытка вызвать магнетический сон не удалась. На пятой или шестой успех был не полный, и то после долгих усилий. Только двенадцатая увенчалась полным успехом. После этого воля пациента быстро подчинилась воле врача, так что, когда я познакомился с ними, сон наступал почти мгновенно по желанию магнетизера, даже если пациент не знал о его присутствии. Только теперь, в 1845 году, когда подобные чудеса совершаются чуть не ежедневно тысячами, решаюсь я сообщить то, что кажется совершенно невозможным.

Темперамент Бедло был в высшей степени впечатлительный, раздражительный, восторженный. Он обладал богатым и пылким воображением, которое, без сомнения, возбуждалось еще сильнее под влиянием морфина. Морфин он поглощал в огромных количествах и, положительно, не мог обойтись без него. Обыкновенно он принимал сильную дозу тотчас после завтрака или, точнее, после чашки кофе, так как ничего не ел по утрам, а затем отправлялся, один или с собакой, бродить среди пустынных холмов, которые тянутся к юго-западу от Шарлоттесвилля и известны под громким именем Скалистых гор.

В один пасмурный, теплый, серый день, в конце ноября, в странное' междуцарствие времен года, которое называется индейским летом, мистер Бедло, по обыкновению, отправился в холмы. День прошел, а он не возвращался. В восемь часов вечера, не на шутку встревоженные его продолжительным отсутствием, мы собирались отправиться на поиски, как вдруг он неожиданно явился. Чувствовал он себя как будто неплохо и пребывал в более веселом настроении духа, чем обыкновенно. Он рассказал странные вещи о своей прогулке.

— Вы помните, — начал он, — что я оставил Шарлоттесвилль около девяти часов утра. Я прямо направился в горы и часов около десяти вступил в ущелье, совершенно неизвестное мне. Я с большим интересом пошел по его извивам. Пейзаж, окружавший меня, вряд ли можно было назвать грандиозным, но мне нравятся такие пейзажи своим невыразимо безотрадным видом. Пустыня имела вид безусловно девственный. Мне казалось, что нога человеческая еще не ступала по этим зеленым лужайкам и серым скалам. Вход в ущелье до того незаметен, что я, пожалуй, и в самом деле был первый путник — первый и единственный путник, проникший туда.

Густой и совершенно особенный туман, или дым, свойственный индейскому лету, навис над местностью, что, без сомнения, усиливало странное впечатление. Туман был так густ, что я ничего не видел на расстоянии двенадцати ярдов. Тропинка, по которой я шел, была крайне извилиста, а солнца не было видно, так что я скоро утратил всякое представление о направлении. Тем временем морфин оказал свое обычное