История ислама. Исламская цивилизация от рождения до наших дней - Маршалл Ходжсон

Пожалуй, самым выдающимся персидским панегиристом был Авхададдин Анвари (ум. ок. 1191 г.), любимец сельджука Санджара. Он обучался в медресе в Тусе и считался знатоком не только калама, но и логики и математики, а в особенности — астрономии. Еще в молодости он бросил науку и стал писать стихи, поскольку они были выгоднее. (Биографы, как правило, сопровождали рассказ об этом подробностями невероятными, но весьма красочными: однажды он увидел богато одетого человека верхом на роскошно убранной лошади, окруженного слугами, и спросил у него, чем он занимается. Узнав, что его собеседник — поэт, он сравнил благосостояние того человека с долей, уготованной бедному ученому вроде него самого, в тот же вечер написал касыду, а на следующий день пришел к Санджару и благодаря своей оде получил постоянное место при его дворе.) Избранная таким образом карьера действительно принесла ему деньги и славу, а вместе с ними — потери и разочарования. Однако он не забыл своих занятий наукой: он наполнил стихи научными аллюзиями, которые обычным людям было трудно понять. В 1185 г., судя по всему, из-за своих научных изысканий он попал в беду (вместе с другими астрологами). Необычное взаимное расположение планет было истолковано как предвестие сильных бурь; но в день, когда планеты сошлись именно так, погода стояла совершенно ясная, и весь год выдался чрезвычайно спокойным — так что астрологи, и особенно гордый поэт Анвари, впали в немилость. К тому моменту он уже много лет (возможно, с момента смерти Санджара) жаловался на отсутствие щедрых патронов; в любом случае он уехал в Балх, отказавшись впредь сочинять панегирики и посвятив себя богослужению. Даже в Балхе ссоры, в которые он был втянут, преследовали Анвари: говорят, что один из его конкурентов сочинил стихотворение, оскорбительное для жителей Балха, и заявил, что его автор — Анвари, после чего балхийцы с позором провели поэта по улицам города, и спасло его только вмешательство высокопоставленных друзей.

Анвари не по нутру были фальшь и унижение, сопровождавшие жизнь придворного и панегириста, и он написал несколько касыд, не связанных с восхвалением патронов (или с высмеиванием его соперников). Он создал трогательную элегию о разорении Хорасана племенами огузов после победы над Санджаром. Тем не менее известность он получил, главным образом, как автор хвалебных касыд. Одна из самых знаменитых рассказывает о том, насколько ясными и красноречивыми могут выйти из-под его пера самые абсурдные утверждения. Она начинается так: «Сердце и рука лишь одного [этого] великого правителя достойны сравниться с морем и сокровищами недр земных», — описывая сказочную щедрость. Далее следуют такие строки: «Ты — часть этого мира, но ты превзошел его в величии, подобно тому, как глубочайший смысл сказанного слова больше него самого. В день битвы, когда твои воины обратят землю в пламя, поводья надежды ослабнут, а стремена отяжелеют, неся смерть».

Противоположностью панегирикам были стихи-поношения[265]. Если поэт решил открыто поссориться с патроном — скажем, потому что тот недостаточно платил ему за похвалы, — грубость его выражений не знала предела, поскольку его уже не сдерживала больше необходимость соблюсти придворный этикет. Он сознательно выбирал самые оскорбительные фразы. Некоторые из таких стихов отличались удивительной тонкостью в выборе оттенков оскорбительного смысла, и хороший поэт прекрасно знал, как максимально раздуть все известные людям (настоящие и мнимые) слабости и недостатки объекта своих нападок, который, будучи видным человеком, неизбежно вызывал в людях зависть и порождал сплетни. Но чтобы опорочить человека, было достаточно просто обвинить его во всевозможных и даже самых невероятных грехах (как это часто бывало в ирано-средиземноморской традиции). И если он окажется не в силах ответить на оскорбления, его чести будет нанесен огромный урон. Следовательно, оскорбительные стихи стали мощным орудием ненависти, а обидчик мог подвергнуться ужасным наказаниям, если попадал в руки объекта своих оскорблений. Не один талантливый поэт, прежде получавший золото мешками за касыды, прочитанные на одном-един-ственном вечере публичных чтений, был потом замучен до смерти.

Процитируем, к примеру, стихотворение великого панегириста Хакани (1106/7–1185), который известен туманностью своей поэзии, трудной для понимания даже персами из-за обилия ссылок на сложные вещи, требующие энциклопедических знаний. Хакани отличался исключительным тщеславием и сварливостью и считал свои стихи лучшими, чем творчество всех предшествующих ему великих поэтов. Его учитель, поэт, оказавший ему честь согласием выдать за него свою дочь, предупреждал его, что делать такие заявления, особенно в стихах, неблагородно — утверждать подобное значило говорить, что его мать изменила отцу. Тогда Хакани обратил свой гнев на учителя. Он обвинил его во всех грехах, и в том числе — в сексуальных отношениях с мальчиками, подробности которых весьма красочно живописал, и в приверженности еретическим исмаилитским взглядам (восстание низаритов вспыхнуло совсем недавно и еще не затухло окончательно). Примерно в то же время Хакани навсегда покинул родной город.

Панегирики (и противоположные им стихи-поношения) были в чрезвычайном почете, но романтическая поэзия ценилась не меньше. Как правило, она имела форму маснави. В историях о битвах и любви, предпочтительно о персонажах давно умерших, но хорошо известных всей аудитории, изображались почти такие же образы, как в касыдах, хотя и без дополнительной пикантности, которую придавала связь этих образов с текущими реальными событиями. Здесь, как в панегириках, соблюдались придворные условности, и самый личный опыт обобщался посредством ярких, но лишенных индивидуальности образов. Многие из описываемых персонажей были заимствованы из доисламской истории Ирана — и иногда из арабской — и, по сути, были вымышлены; нужно было придерживаться исторической правды лишь в самых общих чертах. (Это очень напоминало ситуацию с героическим эпосом Древней Греции.) Но, хотя сюжеты варьировались значительно, мысли и поступки персонажей не должны были противоречить условностям, принятым при дворе. Таким образом, мужественный герой должен был свято блюсти свою честь — право на превосходство — от всех нападок. Его честь могли запятнать либо собственная слабость — если у него появилась возможность проявить свою доблесть и он упустил ее, а скрыть это ото всех не удалось — или его женщины, когда вызывали в нем ревность. Поэтому, как правило, герои вели себя традиционно, как в любви, так и на войне; их поступки в тех или иных сложных ситуациях, связанных с моралью или чувствами, были абсолютно предсказуемыми. Однако в любовных сюжетах существовала альтернатива — в понятии сублимированной любви-служения, когда мужчина не может обладать женщиной физически, но идеализирует ее как воплощение исключительной красоты и хранит ей верность. Но в этих традиционных границах формы и содержания великий поэт мог продемонстрировать не только мастерство, но чуткость и восприимчивость.

Величайшим из поэтов-романтиков был Низами Гянджеви из Азербайджана (1140/1–1202/3), честный, преданный и великодушный человек, чья поэзия способна внушить те же качества другим. Нам известно, какого суфийского пира он считал своим наставником. Посвящая свои лучшие стихи разным эмирам, он избегал панегириков. Наибольшую известность получили его пять длинных поэм в форме маснави, которые позже стали называть «квинтетом»[266] и благодаря которым поэты следующих поколений тоже стали создавать похожие «квинтеты» маснави. Одна из этих поэм дидактическая и содержит элементы суфизма, четыре остальных представляют собой темы, популярные среди других поэтов, в том числе благодаря Низами. Именно в обработке Низами эти темы обрели ту форму, в какой потом встречались в персидской литературе.

Александр Македонский (под именем Искандер Руми, Европеец) упоминался уже в эпопее Фирдоуси в числе правителей Ирана; Низами переложил его сюжет, больше внимания уделив единству фабульной линии всего повествования и мотиву вечного поиска, свойственного человеку. Пожалуй, самое запоминающееся в такой трактовке образа Александра — не его исторические деяния, а легендарное стремление дойти до края Вселенной и найти живую воду (в интерпретации Низами — землю, где всегда царит тьма).

История прелестной Ширин и сасанидского царя Хосрова Парвиза также встречается у Фирдоуси, но и здесь Низами делает больший акцент на романтических штрихах. Персидские художники всегда любили изображать сцену первой встречи Хосрова и Ширин: путешествуя, она остановилась у ручья и решила искупаться, и в это время мимо проезжал Хосров, направлявшийся по своим делам в другую сторону. Низами пользуется патетикой в истории другого ее возлюбленного, Фархада. Желая получить ее руку, тот должен прорубить тоннель в скале великой горы Бихистун (на которой Ахемениды высекли свои надписи); долгие годы он упорно продолжает трудиться, и, когда туннель уже почти готов, Хосров посылает к нему гонца с ложной вестью о смерти Ширин. Тогда Фархад убивает себя. Согласно существовавшему тогда кодексу чести, это была единственно возможная развязка; властелин Хосров должен был одержать победу. Но Низами изображает любовную драму, в которой настоящий триумфатор тот, кто отрекается от предмета своей любви. История о Меджнуне («сумасшедшем») и Лейли, его возлюбленной, заимствована из древних арабских легенд. Отец обещает отдать Лейли в жены другому, но Меджнун отказывается отречься от нее и, обезумев, отправляется бродить по пустыне, и лишь дикие звери становятся его друзьями. Когда муж Лейли умирает, женщина спешит к любимому, но он безумен и не узнает ее. Низами говорит нам, что они воссоединились на небесах. Обработка Низами не является суфийским трудом в чистом виде, каковыми были некоторые предшествующие вариации этой темы, однако она, несомненно, испытала влияние суфизма.