В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

Теперь каждую пятницу Янина носила брату посылки, книги и письма на улицу Кручую, в часть жандармерии. Мать писала: Посылаю тебе, сынок, две пары сапог, две щетки и две пасты. Одной щеткой и пастой чисть сапоги, а другой натирай и чисть до блеска пол. Это для того, чтобы тренировать мышцы рук и ног, поскольку без движения вредно. Или: Посылаю тебе, сынок, книгу, которая как раз сейчас вышла, «Бездомные» Жеромского. Прочитай и напиши, понравилась ли она тебе. Мне — очень.

Обе они ходили и на свидения в Цитадель. Влажные, толстые стены, разговор через решетку при страже бабушка до конца своих дней вспоминала с ужасом. Макс очень изменился, был хмур. Как-то незаметно утратил свою утомляющую порой, но обаятельную склонность к шуткам и анекдотикам. Что-то его угнетало. И что-то сильно задело. Неужели на него так действовала тюрьма?

Грабец пишет, что именно тогда произошла резкая идеологическая переориентация Горвица. Апологет польскости, романтик, мечтавший о независимости, он вышел на свободу другим человеком. Стал подчеркивать свое еврейское происхождение, идеализировать достоинства евреев, реагировать на любую попытку их критики, отрицая смысл ассимиляции. По существу, это был глобальный пересмотр убеждений.

Совершившаяся перемена, по-видимому, возникла в результате пережитого им неприятного инцидента во время ареста. Когда он начал «выставляться», его как «жида пархатого» сильно избила полиция. В ироническом тоне Грабеца не чувствуется ни особой симпатии, ни сочувствия к партийному товарищу. Я хорошо понимаю, никому не захочется называться «пархатым» ни по-русски, ни по-польски, ни на любом другом языке в мире. Выходит, придется выискивать какие-то иные возможности, чтобы заняться проблемами, которые, получается, волнуют только его одного, раз прежние товарищи по борьбе, не будучи евреями, старались их обходить.

Обо всем этом Макс ни с кем в семье не говорил. Учил английский, переводил «Науку и гипотезу» Анри Пуанкаре и под псевдонимом писал статьи в варшавские газеты. Моя будущая бабушка стремилась ускорить бег времени, растянув работу по переводу все тех же «Метафизических систем».

Наконец, в Варшаве появился Якуб. Он вернулся на работу в банк, и продолжились беседы с милой панной. Отныне их связывала не только эстетическая общность, но и совместно пережитое время страха и тоски. Но ни о каких признаниях по-прежнему ни слова. К концу июля удалось найти способ освободить под залог Макса из тюрьмы. Мать, боясь, наверное, что в Варшаве он вновь влезет в какую-нибудь политическую авантюру, послала его под надзором Янины на отдых в Друскеники. Как тут не насладиться свободой! Он напропалую флиртовал с девушками, совершал большие пешие прогулки, заводил новые знакомства, по целым дням дискутировал, если находился приятный собеседник.

По утрам Янина, сидя за столиком под огромным дубом, занималась своим переводом, после обеда шла гулять берегом Немана, глядя в небо и размышляя. Из Варшавы приходили великолепно оформленные журналы «The Studio».

В августе 1900 года мать, обеспокоенная, что знакомство ее дочери ограничено человеком черт знает какого происхождения, да еще и неимущим, забрала дочь из Друскеник и повезла в Париж. Там как раз была Международная выставка, приуроченная к новому столетию. Обе с удовольствием участвовали в чудесных развлечениях, со страхом глядели на монстра — самое большое явление в области техники, названное Эйфелевой башней, посещали парижские музеи, художественные выставки, магазины мод. Янина, обожавшая путешествия, была бы просто счастлива, если б не цель поездки. Парижские тетки с молчаливого согласия матери все настойчивее искали кандидата в мужья для племянницы, придумывая случайные встречи с самыми разнообразными кавалерами. В конце концов нашлась, как казалось, идеальная партия. Швейцарский еврей, инженер, проживавший в Женеве, который, конечно же, был не прочь жениться на образованной девушке. И добрая Амалия Ситроен дала большой семейный обед, на который пригласила инженера, усадив его рядом с Яниной.

Искусственный dîner[45] оказывал скверную услугу. Разговор молодых не клеился. Взрослые с неестественным оживлением подсовывали им все новые темы для разговоров в надежде, что подхватят хотя бы одну из них. Атмосфера становилась все тягостнее. Кузена Андрэ откровенно забавляло это жениховство. А моя будущая бабка который уж раз чувствовала себя почти уничтоженной. Ведь ничего общего у нее с этим совершенно чужим ей человеком не было. Зачем ей непременно разделять его взгляды? Почему именно с ним проживать свою жизнь? И только тогда наконец осознала, что в Варшаве есть тот, с кем ее действительно многое связывает. Он ведь ждет с ее стороны только знака. Она увильнула от совместного с швейцарским инженером посещения выставки. И больше с ним никогда не встречалась.

А на следующий день купила репродукцию с картины «Король Кофетуа и нищая» Бурнэ-Джонса и, возвратясь в Варшаву, вручила ее банковскому служащему, влюбленному в прерафаэлитов. Этот дар — молчаливое признание — стал поворотным пунктом в их отношениях. Решилась. Наконец-то! Вот так, вместе с новым столетием, в жизнь моей будущей бабки вошел мой будущий дед.

Решение

1901 год. Англичане воюют с бурами. В Неаполе господствует чума. В Варшаве поет Карузо. И в отреставрированном здании на Ординацкой площади дает программное выступление цирк Чинизелли. А на Краковском Предместье закончилось строительство современной шестиэтажной гостиницы «Бристоль». Моя будущая бабушка заносит в только что начатую черную тетрадь ровным с наклоном почерком свои планы на Новый год. И на Новый век. Она уже обручилась с Якубом Мортковичем и очень серьезно относится к совместному с ним будущему.

Магическое число, означившее наступление Нового столетия, заставляло людей размышлять, вести счеты с прошлым, задумываться о будущем. Мало кто в разделенной границами Польше был доволен настоящим ее положением. Представлялось, что неволю придется сносить не одному поколению, а русификация и германизация в конце концов доведут общество до утраты своей национальной специфики. Политические репрессии, социальные конфликты, ощущение бессилия и безнадежности — все вместе перенести было нелегко. Оптимисты считали, что хорошее можно создавать и в самых неблагоприятных условиях. Слабые и податливые психически — душа подобна хрупким аирам, разочарована, в страшное впала отчаянье — уходили от болезненного ощущения действительности в декадентство, сплин, алкоголь — а часто и в смерть. Самые радикальные утверждали, что необходимо разрушить старую гармонию и на ее обломках создать новую, справедливую.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});