В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

Перво-наперво на приехавших из-за кордона произвел незабываемое впечатление Краков, затронув патриотические и эстетические чувства сразу. Потом поездом ехали до Хабувки. Там надо нанять двуколку, прозывавшуюся будкой. Белое толстое полотно, раскрытое над повозкой, защищало от дождя, жары и пыли. Ехали долго, по дороге ели бутерброды, крутые яйца и жареных кур.

Остановились в вилле «Полесье» на углу Крупувек, где сегодня размещается почта. Моей будущей бабке двадцать шесть. Закопаны ее очаровали на всю жизнь. Она всегда была восприимчива к красоте природы и с упоением ходила на все совместные экскурсии, индивидуальные прогулки, бродя по лугам под Реглями и в горах. Не менее сильными были впечатления как чисто эстетического характера, так и связанные с ними дружеские встречи. Казимир Пшерва-Тетмайер — божество девушек — в гостинице «У туриста» читал фрагменты своего последнего романа «Пучина». Когда он закончил, его закидали цветами. Ежи Жулавский[35] в зале Татрского вокзала рассуждал о «Короле-Духе» Словацкого. Ежевечерние концерты, вечера поэзии, сатиры и юмора. По вторникам танцевальные «reuniony» в лечебном заведении доктора Хвистека, по четвергам — у Храмеца, а в субботу — в Клеменсувке у доктора Бауэра. Обедали у пани Либкин на улице Халубиньского, где столовалась вся артистическая и литературная слава. И вот тогда-то судьба предназначила Янине место за столом рядом с Дагны Пшибышевской.

Позднее это так запечатлелось в воспоминаниях бабки: Она была одна с двумя маленькими детьми и ожидала приезда мужа. При всем повышенном к ней внимании очаровала меня и при первом же разговоре и красотой, которую невозможно описать. Я и сегодня не знаю, как объяснить, почему ей захотелось беседовать именно со мной. Мы говорили за общим обедом и не исчерпали ни одной темы. Думаю, легкость общения со мной — по-немецки, и была одной из главных причин нашего сближения. В тот период она чувствовала себя, что, впрочем, хорошо известно, очень одинокой… Помню чисто по-женски мы судачили по поводу внешности знаменитой красавицы из Варшавы Сени Райхман, дочери известного варшавского врача, сидевшей напротив нас. Дагны не разделяла восторгов относительно ее красоты. «Sie ist banal, — говорила она, — banale blaue Augen, banales rosiges Antlitz. Selbst die Bluse die sie tragt ist banal blaue»[36]. И указала на мою, тоже голубую, утверждая, что ее цвет — особого свойства. Продолжала сыпать комплиментами в том же духе, непомерно меня расхваливая.

В конце июля в Закопаны приехал Пшибышевский. Стал жить с Дагны и детьми. Могло даже показаться, что он одумался, роман с женой Каспровича окончен, он вернулся к жене. О его заядлой способности обольщать свидетельствует следующая запись:

В первый день его приезда я стояла на веранде и из окна наблюдала за ним, как он разговаривал в комнате с другими. Преодолев снобизм и, безусловно, кокетство, я с усилием проговорила про себя, как в детстве: «Хочу, чтоб он на меня посмотрел и пришел сюда ко мне». Так и случилось. Он взглянул, тотчас же прервал разговор и пришел ко мне на веранду. Не помню, что он мне говорил, но вечером того же дня мы снова встретились — на танцах. Он сел подле меня и, указывая на танцевавшую Дагны, сказал своим характерным шепотом: «Она мне очень нравится, но и вы мне очень нравитесь». Я постаралась прервать дальнейшее. А утром нашла под дверьми новый экземпляр журнала «Жыче» с напечатанным там его произведением «Час чуда». Вот и все. Осталась после этого знакомства, которое встречаешь не каждый день, фотография с надписью: «На память о милых минутах, вместе пережитых».

Ужас берет, как подумаешь, куда могли завести эти «милые минуты». К счастью, Пшибышевский, снедаемый неприятностями, пожалуй, только по привычке пускал свои штучки в ход. А бабушка моя была личностью, способной себя смирять. Далее в своих воспоминаниях она пишет: Сближение с Дагны имело продолжение. Через два года, незадолго до ее трагического отъезда на Кавказ, она приехала в Варшаву, где разыскала меня. Она тогда позировала для портрета Конраду Кшижановскому и просила меня сопровождать ее на этих сеансах, во время которых мы развлекались разговорами. Картина получилась чрезвычайно интересная, ее купил коллекционер Бернард Лауэр, и она долго висела в его доме.

Портрет, написанный в 1901 году, пропал во время войны. Одна из лучших картин Кшижановского[37]. Сегодня ее, увы, знают только по репродукциям, но даже и в таком виде она производит сильное впечатление. Словно художник предвидел смерть, кружившую вокруг Дагны. А может, она сама предчувствовала, что это конец. К тому времени позади у нее остались трагические и унизительные переживания: разлука с мужем и детьми, бессмысленные скитания по Европе в поисках для себя места, непонятные и неудачные похождения с безнадежно влюбленными в нее мужчинами, отсутствие каких-либо перспектив в жизни. Все это проступало на ее лице, на котором и следа былой красоты не осталось. Траурное черное платье, застегнутое под самое горло, заостренные черты, стиснутый рот, невидящие глаза. О чем говорили друг с другом молодые женщины во время тех сеансов? Декадентка, скандалистка, femme fatale[38] и несчастная муза Молодой Польши, проигравшая свою жизнь, с девушкой, у которой были свои принципы и серьезное отношение к действительности? Снова о кофточках? Верится с трудом. Через две недели, 4 июня 1901 года, в Тифлисе Владислав Эмерик убил себя и Дагны. Бабушка говорить об этом не любила. Вся эта история противоречила ее житейской философии. Но всегда она испытывала к Дагны теплое чувство и слегка гордилась этим мимолетным знакомством.

Каким было мировоззрение моей будущей бабки под конец уходящего столетия? Наверное, мешаниной из всяческих влияний, характерных для той эпохи. В ее ушах звучали воззвания наставников-позитивистов, которые напутствовали на терпеливую и кропотливую работу во имя будущего. Социалисты в лице брата стремились к отказу от личного счастья и благополучия во имя борьбы за свободу и справедливость. Мать изо дня в день напоминала, что роль женщины — создание семьи, и все настойчивее настаивала на замужестве. Честолюбие жаждало успехов в жизни. Унизительность происхождения шептала, что независимо от них в стране, где она родилась, ей навсегда оставаться изгоем. Достоинство заставляло бороться с этим чувством и искать для себя подобающего места в обществе.

Представляю, как пленительно было знакомство с младопольской аурой для тех, кто наделен повышенными требованиями к себе и другим! На погибель обывателю! «Долой прозу жизни! Evviva l’arte![39] Упоение минутой, жизнь во имя искусства! Искусство — это религия, а художник жрец его!» — вся эта магическая стилистика Пшибышевского впечатляла. Не менее яркими были и его молодые обращенцы — «дети сатаны», в черных пелеринах и шляпах. И потому нет ничего удивительного в том, что мою бабку очаровал один из сателлитов Мастера — краковский поэт, которого время от времени она встречала в Закопанах: на улице, в кондитерских, на чтениях, на танцевальных «reunion’ax». Сначала невзначай брошенные друг на друга многозначительные взгляды, потом заговорили, встретились, и вот — совместная прогулка. И расставание. В конце лета она уезжала из Закопан через Краков в Вену. Под Веной в Изендорфе провела две недели у своей сестры Генриетты. Оттуда и написала поэту. В Закопаны. По тем временам смелый шаг. Конечно, она должна была знать Пшибышевского наизусть, но начало того первого ее романтического письма — всего лишь, к сожалению, точная имитация стиля.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});