В саду памяти - Иоанна Ольчак-Роникер

До свадьбы Якуб жил в скромной однокомнатной квартирке вместе с приятелем — Бернардом Шапиро, деятелем ПСП, будущим отцом Ханки Савицкой, коммунистки, убитой во время гитлеровской оккупации. После свадьбы Якуб не стал снимать новую квартиру, как это делали его зятья: Самуэль Бейлин и Зыгмунд Быховский, а переехал на Крулевскую, где Юлия отдала молодым две комнаты. Может, это было вызвано не самым лучшим материальным положением Мортковича. А может, Янина не захотела оставлять мать. Одну комнату отвели под кабинет, она была обставлена современной мебелью красного дерева. В библиотечных шкафах уместились сотни книг и альбомов по искусству, среди них роскошные, обшитые материей ежегодники художественного журнала «The Studio», — взнос Якуба в их совместное имущество. На письменном столе он поставил портреты юношеских увлечений — Элеоноры Дузе и Карла Маркса, которые до того висели на стенах его холостяцкий комнаты.

Спальня — бидермейер из ясеня. На стенах репродукции Фантин-Латура, Пуви де Шаванэ и Сарджента. В комнате стояли с цветами вазы из нарядного, красочного стекла в стиле рубежа веков, еще какие-то антикварные безделушки из серебра и меди. В их распоряжении была также гостиная, где они принимали друзей. На овальном столе лежал дорогой подарок коллег из банка: две огромные папки гелиографий с картин Арнольда Бёклина, отделанные светлой свиной кожей, — последний крик моды.

Янина и Якуб при всем различии характеров необыкновенно гармонично дополняли друг друга. Он обожал ее и впадал в панику при каждом ее чихе, осыпал подарками, из любой поездки ежедневно писал ей, признаваясь: «Все время думаю о твоих достоинствах». Но соблюдал в их союзе суверенитет. Он принимал важнейшие решения, занимался организацией их жизни, планировал будущее. Иногда зажигался сумасшедшими идеями, жена поначалу пыталась остудить его пыл, но в итоге уступала. Они никогда не ссорились, хоть она любила общество, а он предпочитал уединенность, она — порывистая, он — мягкий, она — говорлива, он — молчаливый, она — громкая, он — тихий. Великое счастье, когда встречаются двое, уважающие независимость друг друга. Редкая мудрость способна выработать такой modus vivendi[48], который позволил бы идти по жизни с опорой друг на друга, а не вести войну за лидерство. Думаю, они являли собой удачное супружество еще и потому, что ее внутреннее равновесие было для него главной основой. Его терзали неврастения и резкая перемена настроений: от эйфории к депрессии.

Юлия передала дочери бразды правления домом и предоставила молодым полную свободу. Уйдя от своих прямых обязанностей, она как-то призналась: «Знаете, дети, если бы я не стеснялась, пошла бы учиться в университет. Меня всегда влекла история, да времени никогда не хватало ею заниматься». И все же семейная жизнь дочери, хоть и успокоила ее немного, вывести из того ее состояния не могла.

Янина и Якуб Мортковичи, 1901 г.

Как-то осенним днем в доме неожиданно появился Макс. Через год после высылки сбежал из Сибири. Можно представить себе ее волнение. Как он перенес длинную и трудную дорогу? Что собирался делать? Для полиции он теперь в бегах, один из «подпольщиков». Таким, как он, уже нет возврата к нормальному бытию, профессиональной работе, стабильности.

Макс же, нисколько этим не тяготясь, с двойной энергией кинулся в конспиративную жизнь. Много писал в подпольной прессе. Сменил партийную кличку и подписывался не «Петр», а «Вит». Проживать в своем доме ему отныне возбраняется, каждую ночь меняй место ночевки. Однажды зашел на Крулевскую, чтобы выспаться наконец по-человечески. За ним следили, и сразу, он и прилечь не успел, раздался стук в дверь. Только успел шепнуть сестре: «На подзеркальнике, за зеркалом», и юркнул в черный ход. Полиция обыскала все помещение, перерыла шкафы, комоды. Янина тогда была на сносях и, чтобы не так был заметен живот, куталась в шаль. Облокотившись о зеркальную раму, достала бумаги и быстро сунула их под шаль.

Обыск закончился, из дома увезли корзины с заметками и книгами Макса. Но то, что она спрятала, уцелело. На следующий день рукопись статьи была отдана в редакцию. А Макс исчез. И вскоре дал знать, что жив, — из Швейцарии.

У моей прабабки нервы были железные. И все-таки она сбежала из Варшавы за границу, когда пришло время «разрешения». А потом признавалась, что страшно боялась и не хотела, чтобы этот страх передался дочери. Может, и к лучшему, что обошла ее та ноябрьская ночь 1902 года, когда будущая моя бабушка потеряла сознание, а будущий дед, обезумев от ужаса, выскочил из дома и помчался по Крулевской с криком: «Фиакр! Фиакр!» Во время родов, по тем временам они проходили дома, возникли осложнения, с которыми не мог справиться находившийся при Янине врач. Якуб в одно мгновение вытащил из постели лучшего в городе гинеколога и в ночном халате привез его к жене. После трудной и опасной операции, сделанной под наркозом, в первом часу ночи на свет появилась моя мама.

Свидетельство о том, что в Варшаве в Канцелярии Отдела записей Актов гражданского состояния для нехристианских конфессий 8 Иерусалимского комиссариата 6/19 ноября 1902 года, в 12 часов дня явился отец — Якуб Беньямин Морткович, корреспондент, 27 лет, проживающий в Варшаве под номером 1062, в присутствии Мошки Зеленека, писателя, 43 года, под номером 2491а, и Берека Грабера, торговца, 64 года, под номером 2491d, проживающих в Варшаве, и представил нам ребенка женского пола, с заявлением, что он родился в его квартире 2/15 ноября текущего года в первом часу ночи, от него и его жены Жанетты, урожденной Горвиц, 28 лет. Ребенок назван Мария Ханна. Со свидетельством ознакомились и прочитали. Ротмистр фон Циглер, Якуб Беньямин Морткович, М. Зеленек, Б. Грабер.

Привожу этот документ с неясным чувством вины. То же самое испытывала, когда поместила в предыдущей главе свидетельство о браке бабушки и деда. Я веду себя не деликатно? Не знаю. Ведь мои близкие скрывали свое происхождение. Никаких секретов я, однако, не раскрываю. Но выставляю на свет божий проблемы, о которых у нас не принято было говорить. Очень уж они гордились своей польскостью. И не хотели замечать, что дистанция, отделявшая их от еврейского мирка, из которого бежали, не так уж и велика. Бабушка потребовала бы, например, чтобы я вычеркнула «Иерусалимский комиссариат», еврейские имена и фамилии свидетелей. Посчитала бы, что все это — сплошная экзотика. Точно в романах Зингера. Да и не очень такое пойдет облику издателя Домбровской и Жеромского.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});