Крымская повесть - Николай Самвелян

— Пойду вперед. А вам уж пока придется одному груз перетаскивать.

Он отворил калитку, сняв с ушка спрятанный от постороннего взгляда крючок, и направился к дому по вымощенной крупным белым камнем дорожке. Владимир поспешил вытащить из-под гобелена «тулки». Они были достаточно тяжелы. Часть пришлось оставить в фаэтоне, но штук семь Владимир взвалил на плечо, чувствуя, что с таким грузом более пятидесяти сажен ему вряд ли пройти.

— Вот и хорошо, что все в порядке. (Он узнал голос Александра). Впрочем, порядок относительный. Петр все же ранен, хотя, по первому впечатлению, не очень серьезно. Сюда, левее, под абрикосовые деревья… Ребята, помогите перенести груз.

Александр за день похудел и осунулся. А может быть, так показалось все из-за той же темноты.

— Вы молодцом! — продолжал Александр. — Петр вас хвалит. Как вам Шуликов? Ружей, конечно, маловато. Но и на том спасибо. Хорошилов, возьмите двоих товарищей. Хотя бы из своей тройки. Проверьте Аптекарскую и Первую линию. Похоже, что там орудуют ребята ротмистра Васильева. — И, уже обращаясь к Владимиру, продолжил: — Что Шуликов? Передавал мне привет? Толковал о пользе сыроедства? Уверял, что существует переселение душ? Доказывал, что у человечества единственный исход в принятии религии одной из индусских сект?

— Встретил приветливо. До разговора о душах не дошло. Он будет ждать меня в гостинице.

— Венедикту Андреевичу не следовало бы афишировать знакомство с нами. Да ведь он нервен и непредсказуем, как весенняя погода. Но, насколько могу судить, честен и порядочен. Охотно повидал бы его. Может быть, вечером — в гостинице. А сейчас вас довезут на этом же фаэтоне до Старого спуска. Кстати, вы сейчас поедете не один. Мы подобрали вам попутчицу.

Еще до того, как Александр произнес эти слова, Владимир догадался, непознанным шестым чувством понял, о ком идет речь. Да, из дома вышла Людмила. В темной юбке и светлой свободной блузе, с косой, уложенной в тугой узел.

— Вот и увиделись, — сказала Людмила. — Спасибо, что выполнили просьбу. Вы сделали большее — приехали в Севастополь. Я рада.

— Я тоже.

Они подошли к фаэтону. И тут Владимир с удивлением увидел все того же Спартака с вожжами в руках.

— Вы ведь ранены!

— Какое там ранен! — ответил Спартак. — С такой раной можно и под венец. Мякоть прошило. Крови было немного. Коней бы покормить. Весь день не ели.

Дорога была немощеной. Фаэтон, несмотря на мягкие рессоры, раскачивало, как лодку в шторм. Чтобы не вылететь, пришлось держаться за ремни. И было это почему-то весело. Все смеялись. Смеялся и Спартак, который, кажется, за день научился править лошадьми. Во всяком случае, вел себя, как заправский возница, и даже рисковал подхлестывать лошадей.

— До чего же здорово, что вы здесь! Мне почему-то верилось: вы обязательно должны поехать вместе с Александром. Я даже загадала…

— Но вы же не суеверны!

— Конечно, нет. Так — самую малость…

— А что загадали?

— Вот уж об этом говорить вслух никак нельзя. Не сбудется. А я хочу, чтобы сбылось.

До Старого спуска домчали быстро. Владимир стоял у выложенного шлифованным известняком парапета и смотрел вслед удаляющемуся фаэтону.

— Позднее загляну в гостиницу или позвоню, — крикнула ему Людмила.

Он повернулся и медленно пошел в гору — туда, где горели огоньки сейчас притихшей, еще неделю назад оживленной, Тотлебенской набережной.

Мудрец Шуликов и тень граммофонщика Попкова

Венедикт Андреевич давно уже ждал Владимира. Он непонятным образом проник в номер — вероятно, впустила мадемуазель Шлее. И теперь сидел у стола и рассматривал оставленные Владимиром рисунки.

Что правда, то правда — Шуликов был большим оригиналом; например, в этот вечер вместо осеннего пальто или плаща он почему-то надел крылатку, столь распространенную в начале минувшего века. Впрочем, в крылатке он появлялся часто, именовал ее пелериной и утверждал, она — нормальная и естественная для человека одежда, тогда как сюртуки, пальто и плащи на пуговицах лишь стесняют движения, мешают чувствовать себя свободно и внешне уродуют людей. «Древние греки носили не случайно хитоны, — уверял Шуликов любого, кто заводил с ним разговор на тему об одежде. — Природа создала человеческое тело прекрасным и совершенным. Это поняли и греческие скульпторы и греческие портные и модельеры одежды, если последние в ту пору существовали. Никто не стремился тогда одеть Венеру Милосскую в какое-нибудь платье с бантиками, ватными накладными плечами и бортами на китовом усе. Что хорошего из этого всего вышло бы? Любовались бы мы сегодня пропорциями тела Венеры или же говорили бы о мастерстве портного, сшившего ей жакет? Вот вопрос вопросов! И пусть попробует кто-нибудь дать мне на него вразумительный ответ. А современные скульпторы даже не заметили того, что начали ваять уже не людей, а сюртуки, пальто и цилиндры. О-о! Тут есть над чем задуматься…»

Шуликова слушали и старались не возражать — он был богат и влиятелен. Делали вид, что вняли совету и «задумались», а на самом деле спешили выбросить из головы все эти химеры, не имеющие, как казалось, никакого отношения к реальной жизни.

— А ведь здорово! — Шуликов держал в руках один из рисунков Владимира. — Вы схватываете суть, явление, а не то внешнее, что его окружает. Вижу, что это жанровые, уличные наброски. Тем они и хороши… Жаль, что карандаш. Но я завтра же с утра пришлю вам этюдник и краски. У меня есть лишний… Я сам, знаете, иной раз балуюсь живописью… Да, именно балуюсь. Другого слова не подобрать. И вообще, если говорить честно, и вовсе не живу, а балуюсь. Скачу по жизни таким случайно отвязавшимся козликом, бараном, отбившимся от стада.

— Полно! Надо ли так о себе?

— А как же еще? Я ведь ежедневно бреюсь и вижу самого себя в зеркале. Вот я вам одну историю расскажу. О неком граммофонщике Попкове, обретающемся в Симферополе. Узнал ее от своего нового садовника — тоже личности презанятной…

Легким свободным движением откинувшись на спинку кресла, фабрикант устриц приготовился говорить. Чувствовалось, что занятие это для него привычное. Слова лились легко, хитро выстраивались в предложения. Подлежащее, сказуемое, определения — все на своих местах. Невольно приходило на ум, что фабрикант устриц изливает в таких тирадах избыточные силы, а может быть, напротив, оглушает себя фонтанами собственного же красноречия, чтобы уйти от каких-то дум, неудобных, тревожных, будоражащих.

Сначала Шуликов поведал о новом садовнике, который называл себя Малинюком и ничего не понимал в цветах, ходил по розарию строевым шагом. Можно не сомневаться, что подослан. Тем более, что вчера проговорился. Стал рассказывать о граммофонщике Попкове, который ежедневно появлялся на привокзальной площади в Симферополе, и обмолвился, что сам там не менее регулярно стоял на посту. А кто может стоять на посту да еще на площади? Естественно, главным образом, господа «блюстители». Но Шуликов почему-то был уверен в том, что новый садовник вреда ему не причинит. Если и провокатор, то не по характеру и естественной склонности к такого рода забавам, которые иной раз становятся и профессией, а по стечению обстоятельств. Другими словами, провокатор-дилетант. Кроме того, по мнению Шуликова, профессиональными провокаторами почему-то становятся, как правило, еще в молодости, во всяком случае, до тридцати, а старше — лишь в исключительных случаях или по принуждению. В общем, фабрикант был уверен, что крупные подачки Малинюку приведут к последствиям неожиданным. Малинюк обязательно обманет тех, кто его послал. Вот почему он, Шуликов, совершенно неожиданно выдает Малинюку значительные суммы — не за услуги, а просто так. Чтобы удивить и ошарашить.

— И все же это рискованная игра. Зачем она вам?

— Люблю острые ощущения. Может быть, тут кроется иное — возникает иллюзия причастности к каким-то действиям. Нечто похожее на те мечты, которыми, как я понял, только и жил граммофонщик Попков.

О неизвестном ему Попкове Шуликов говорил вдохновенно, с дрожью в голосе. Он представлял себе граммофонщика утомленным дальними плаваниями морским волком, который, пробороздив моря и океаны, побывав во всех крупнейших портах мира, понял однажды, что нет таких стран, где всегда бы светило теплое солнышко и никогда не дули бы злые ветры, где звучал только смех и не слышались горестные вздохи. И в конце концов Попков решил купить граммофон, чтобы радовать тех, кому взгрустнулось, приучать к музыке детей, ибо человек, в душе которого не звучит какая-либо мелодия, обычно мелочен, черств, завистлив и глуп.

— Граммофон разбит, — прервал Шуликова Владимир. — Сам Попков арестован за распространение листовок.

— Вы знали Попкова?

— Нет, но видел на перроне Симферопольского вокзала разбитый граммофон.