Крымская повесть - Николай Самвелян

Обогнули Южную бухту, заполненную кораблями эскадры, прошли мимо Исторического бульвара, пересекли разобранную линию железной дороги и вскоре оказались у казарм Брестского полка. Среди манифестантов вооруженных не было. И потому неожиданным показался возглас одного из солдат, примкнувших к демонстрантам:

— Товарищи! Граждане! Прорываемся, пока оттудова не начали стрелять. Берем штурмом! Вперед!

Владимир бежал вместе со всеми. Страха не было, хотя понимал, что из-за забора, окружавшего казармы, вот-вот мог ударить залп. Но казармы вымерли. При входе не было и часовых. Оказалось, что весь полк выстроен на плацу. Метались офицеры, что-то кричали. Но многие солдаты с винтовками в руках бежали навстречу безоружным манифестантам, которые все же штурмом взяли казармы. Смеялись, обнимая друг друга. Кто-то сказал, что хорошо бы разоружить офицеров. Сделали это как-то очень быстро и ловко. Затем каждого перед лицом полка заставили дать слово, что никто не выступит против народа, и отпустили по домам. Арестовали и отвели на гауптвахту лишь командира полка Неплюева и командира дивизии Сидельникова.

— Да что вы, братцы? — спрашивал бледный генерал Сидельников. — Нельзя ведь так! — Он явно растерялся и заискивал перед солдатами.

— Извиняйте, ваше благородие! — перебил его белобровый круглолицый крепыш. — Извиняйте, выполняем всеобщую волю. А пока извольте вести себя спокойно. Может, оно и лучше посидеть вам пока здесь. Для вашего спокойствия и целости…

У гауптвахты остались дежурить трое добровольцев. Владимир с круглолицым солдатом помчались догонять манифестантов, к которым теперь присоединились брестцы. Все шли в город, к Новосильцевой площади, где, как говорили, должен состояться большой митинг.

Владимир вынул из кармана несколько листовок. Солдат взял одну, шевеля губами, прочитал.

— Это, братец, хорошо. Про свободу и про республику. Только одной свободы мало. Нам землю подавай. Отслужу, вернусь домой на Тамбовщину — землицы нет. Сам-то ты откуда?

— Из Ялты. Я ретушер.

— Что оно такое?

— Фотографии ретуширую, подправляю.

— Это чтоб люди на фотографиях покрасивше были?

— Примерно так.

— Дело, — сказал солдат. — Каждому хочется видеть себя покрасивше. Ежели в зеркале сам себе не нравишься, то пусть хоть на фотографии все будет, как в сказке. Будто ты не какой-то там человечишка ценой в пятак, а настоящий царевич. А ведь на самом деле все люди равны. И ко всем одинаковое уважение надо иметь. Ты-то слова нашего Шмидта слышал?

— Нет, читал об этой речи. А вы были на том митинге, где выступал Шмидт?

— А как же! — сказал солдат. — Вместе со всеми поклялся отдать жизнь, коли потребуется. Но чтоб в людей больше не стреляли и чтоб уважение к ним имели!

На Новосильцевой площади были выстроены три батальона Белостокского полка. При оружии и с офицерами во главе. Белостокцы по команде грянули «Боже, царя храни!». Манифестанты ответили криками «Долой!» и песней «Вихри враждебные».

Никто из офицеров не решился скомандовать «в ружье». Да кто его знает, выполнили ли бы белостокцы команду? Они с интересом прислушивались к тому, что говорили манифестанты. Требовали отставки командующего флотом адмирала Чухнииа, отречения императора Николая и создания демократической республики, освобождения арестованных рабочих, матросов и амнистии для потемкинцев.

Среди ораторов был и круглолицый солдат. Он стоял на неизвестно откуда взявшемся плетеном дачном стуле и, чуть согнувшись и придерживаясь рукой за спинку стула, говорил:

— Главное для нас что? Главное для нас — знать, кто народный враг. Он засел в Петербурге и защищает богачей, фабрикантов, помещиков, чтобы наживаться на нас — крестьянах и рабочих. А мы, солдаты, все из крестьян или рабочих. Нас хотят заставить выступать против своих же. Не выйдет! Мы им не дети малые, чтобы не понимать, кто свой, а кто чужой…

Время подошло к полудню. Владимир боялся, что Александр будет дозваниваться в гостиницу и не застанет его. Почти бегом — по Большой Морской и Нахимовскому проспекту — помчался к «Кисту». Спросил у портье, не звонили ли к нему. Портье ощупал его с ног до головы недобрым взглядом — он не забыл утреннее столкновение, — хмыкнул:

— К вам? Кто к вам может звонить? — Но затем все же снял с рычажка слуховую трубку, приложил ее к уху и добавил: — Молчит весь день. Те, кому могут звонить, по причине нервности обстоятельств из гостиницы выехали…

Владимир поднялся к себе. Из окна номера были видны Корабельная и часть Южной бухты. В Корабельной стояло несколько судов и большой транспорт, на корме которого даже на расстоянии доброй мили с лишком можно было прочитать название — «Буг».

События, свидетелем и участником которых он только что стал, подтверждали слова Александра — восстание могло разразиться с минуты на минуту. Но во всем этом было много стихийного, а подчас и случайного — офицеров то арестовывали, то освобождали, и сами митинги и ораторы на них часто были случайны. Александр считал, что теперь все будет зависеть от действий самой «Матросской централки». Ей придется принимать самые ответственные решения. Ведь в Совете, органом которого была «Централка», после летних и осенних арестов тон задавали меньшевики, не склонные к тому, чтобы вести дело ко всеобщему восстанию. Большевиков, как понял Владимир, сейчас в городе было мало, крайне мало. Но в «Централке» к ним прислушивались.

Ему все яснее становилось, за что же борется Александр: восстание должно начаться одновременно на флоте и в сухопутных войсках, а поддержать его должны севастопольские рабочие, в обход городской думы, в обход ее призывов соблюдать спокойствие и уповать на царский манифест. Трудно было в эти минуты сидеть в пустом гостиничном номере, не зная, где Александр и Людмила. Но ведь было сказано: ждать!

Плюшевые диванчики в гостиной — такие же, как в холле. Круглый стол, на котором ваза с желтыми осенними цветами. В спальне — две широченных кровати, а между ними странное сооружение в виде высокой деревянной тумбы, увенчанное моделью парусника. На самом деле парусник был лампой-ночником. Нажми кнопку — иллюминаторы по бортам озарятся мягким розовым светом.

Строили гостиницу основательно, на века, когда все вокруг казалось таким же основательным и вечным, как ступени Графской пристани и колонны храмов Херсонеса.

В дверь постучали. Это была мадемуазель Шлее, но уже не в лиловом, пугающем взгляд платье, а в нормальном коричневом.

— Я просто так… Долг гостеприимства… Всем ли довольны?

— Спасибо. Все хорошо.

— А-а-х! — сказала мадемуазель Шлее и подняла глаза к лепному потолку. — Все это, знаете, несколько неожиданно и несвоевременно. Зачем нужны эти демонстрации, стрельба? Неужели нельзя было подождать год-другой? Может быть, все само собой как-нибудь образовалось бы. Ах, никогда нельзя спешить! Так любил говаривать мой покойный батюшка. И он был прав! Кстати, у нас внизу превосходный ресторан при вполне умеренных ценах.

Владимир поблагодарил, а мадемуазель еще раз вздохнула и двинула свои двести пятьдесят фунтов в дальнейший обход владения.

Владимир воспользовался советом хозяйки и отобедал в полупустом зале ресторана при гостинице.

— Шампанское-с? — подлетел официант. — Не желаете-с? Как желаете-с! Значит, суп и котлетку? А на десерт? Кофе, виноград, конфеты из Харькова… Только котлетку? Пусть будет так!

После обеда, на скамеечке Мичманского бульвара, куда еще совсем недавно «посторонних» пускали лишь по специальному дозволению, Владимир сделал в блокноте несколько карандашных набросков. Круглолицый солдатик, избравший в качестве трибуны дачный стул… Командир дивизии, которого уводят на гауптвахту его вчерашние подчиненные… Офицер на Новосильцевой площади с подкрученными кверху усами (видимо, даже спит в наусниках), отчаянно орущий «Боже, царя храни!». И опять — профиль Людмилы…

Но вышло неудачно. Именно этот лист он вынул из альбома, изорвал в клочки.

Возвращаться в гостиницу не хотелось. Всего полчаса назад портье в очередной раз развел руками: нет, никто не звонил и нечего вам, дескать, молодой человек, беспокоиться — никто не позвонит: да и кому и кто нужен сейчас в такую годину? А еще в жесте портье сквозило плохо скрываемое раздражение — нет, он не испытывал симпатии к тем, кто не дает чаевых…

Закрыв альбом и спрятав карандаш, Владимир медленно побрел по выгнутой дугой Екатерининской улице. И вдруг увидел рядом с церковью, украшенной высоким куполом, полутораэтажное здание, сооруженное в строгом византийском стиле, с четырьмя колоннами по фасаду. Два массивных фонаря перед парадным входом. Шесть ступеней. На фронтоне — крест и цифра «349». Это было число дней обороны Севастополя в Крымскую кампанию. Владимир понял, что стоит у входа в музей. Он давно мечтал побывать здесь. И вошел не сразу. Сначала осмотрел установленные по обеим сторонам главного фасада чугунные фигуры, изображающие носовые и кормовые части старинных кораблей времен Крымской войны.