Крымская повесть - Николай Самвелян

И тут Венедикт Андреевич вдруг почувствовал, что он в комнате не один. За спиной кто-то стоял. Но Шуликов не испугался. Его справедливо можно было обвинить в дилетантстве, в чрезмерной пестроте жизненных устремлений и интересов, часто взаимоисключающих, в эксцентричности и склонности к театральной аффектации, но только не в трусости.

— Эй, там, за спиной, потрудитесь обойти кресло и стать передо мною, вот здесь, на ковре.

— Извольте-с!

Шуликов узнал голос Малинюка — недавно нанятого им без рекомендации, прямо с улицы садовника и дворника по совместительству.

— Кроме нас с вами в доме никого быть не может. Разве что воры забрались бы.

Малинюк, робко ступая по бело-голубому ковру, предстал пред ясны очи хозяина.

— Подслушивал?

— Да для чего бы? Я просто так…

— Подслушивал, подслушивал. Не отпирайся. Сначала решил, будто у меня гость, а затем, когда увидел, что я беседую с самим собой, захотел выяснить, не сумасшедший ли я? Конечно, так оно и было.

— Извиняйте… Хочу заверить, да не смею…

— Вот именно: не смеешь — и не смей, — посоветовал Шуликов. — А посмеешь, так мигом выгоню. Повернись-ка в профиль… Не понимаешь, что такое в профиль? Ну, значит, боком ко мне… Так… стой, не шевелись. Дай к тебе приглядеться.

Малинюк топтался на месте, растерянный, ничего не понимающий. Его бил озноб. И ощущение было такое, будто в крещенские морозы он поскользнулся и, как был в сапогах, шинели и теплой шапке, угодил в прорубь. А теперь — выбирайся как знаешь. А Шуликов, повинуясь внезапному озарению, продолжал свою необычную речь. Он, собственно, и сам не знал, какое слово произнесет через секунду. На научном языке такая речь называется импровизацией.

— Считаешь меня простачком? Думаешь, меня легко, как воробья, не окончившего даже церковноприходской школы, провести на мякине. Ошибочно, ошибочно, мой друг! Не утверждаю, что я орел или там сокол какой-нибудь, но уж никак не воробей. Недооцениваешь меня, брат. А вот я вижу тебя, как говорится, даже с изнанки. Ведь послали наблюдать за мной? Так ведь?

— Да я клянусь…

— Не клянись, пока клятвы не потребовали. Лицо у тебя, знаешь ли, этакое… Службистско-повинующееся… Между прочим, я немного физиономист. По физиономиям, то бишь по лицам, могу определять профессии, характеры, привычки людей. Так вот, милейший, тон мой требователен, а слова резки. Это потому, что, незаметно наблюдая за тобой в течение недели, причем — подчеркиваю! — я сам себе не давал труда даже осознать, что интересуюсь твоей особой, все происходило само собой, по врожденному любопытству, понял: ты здесь неспроста. Кто-то послал тебя. Зачем? Для чего? Можно было бы при некотором старании все выяснить. Но мне лень. Обычная обломовская лень, которую, если хочешь, и ленью-то назвать нельзя. Тут надо бы толковать о философской мудрости, равнодушии к суетному, путающемуся в словах и действиях миру. Да ведь сам Жан-Жак Руссо ребенок в сравнении с Обломовым. Руссо — натужен, Обломов — естествен. Впрочем, это мое личное мнение. И я не намерен навязывать его другим, поскольку оно, может быть, и вовсе неверное…

— Барин! — тоскливо попросил Малинюк. — Барин! Нельзя ли понятнее? Я ничего худого не сделал. За что вы со мной так говорите?

Шуликов очнулся: конечно же, смешно было адресовать все эти речи неизвестно откуда взявшемуся у него на вилле швейцару-садовнику, который, надо думать, слыхом не слыхивал об Обломове.

— Бог с тобой! — смилостивился Шуликов. — Живи, как живется. Только впредь не подслушивай. И все же с тобой что-то неладно. Не тот ты человек, за которого себя выдаешь. Розы подрезать не умеешь. И к зиме их толком укутать неспособен. Они у тебя, как приютские младенцы в лохмотьях.

— Я научусь!

— Так и быть. Иди учись. Все равно чему. Только бы не пакостил и людям не вредил. А сейчас разреши вручить сотенную.

— Мне? За что?

— А ни за что. Захотелось мне — и решил одарить.

Впрочем, Шуликов был не так прост, как могло показаться. Обычно действовал он со смыслом. Что-то в новом садовнике его насторожило… Так ли, иначе ли, но к ночи, во время очередной встречи с ротмистром, бывший городовой Малинин сообщил, что фабрикант устриц ведет себя именно так, как и должно вести себя богобоязненному и благонамеренному господину.

Накануне

Утро выдалось туманное, неяркое, без солнца. Бриться Александру пришлось при свете бра у огромного, втиснутого в золоченую раму зеркала. Бра было тоже золоченым и весило, наверное, килограммов пять, не меньше.

— Все мы, конечно, люди, все мы человеки, — бормотал Александр, натягивая пальцами кожу на щеке, — но до чего разные человеки. Нужно обладать солидным запасом неуважения к себе, чтобы учинить такую бутафорию. Для чего венское зеркало, которое само по себе прекрасно, уродовать такой рамой? Тот, кто изобрел позолоту, был лживым человеком с дурными и опасными наклонностями. Вероятно, он во всем хотел казаться лучше, чем был на само деле… А жирным блеском поддельного золота надеялся купить уважение собратиев своих… Ну вот, порезался. Поделом, чтоб не разглагольствовал во время бритья.

Пришлось обратиться к мадемуазель Шлее за квасцами и йодом. Мадемуазель примчала и с квасцами, и с йодом, и даже с пластырем:

— Надо же! Так неудачно! Вы испортили себе внешность!

— Ничего, сегодня я ни к кому не намерен свататься.

— Но ведь это все равно неприятно. Даже больно! Случись такое со мной…

— С вами не случится. Вам ведь нет нужды бриться.

— Ах, я не о том! Я в принципе. Да разве можно не сострадать, когда видишь кровь?

— Да лучше бы она вовсе не лилась. Никогда! Спасибо за помощь.

Мадемуазель Шлее склонила голову набок, отчего стала похожей на выросшего до невиданных размеров суслика, застывшего у входа в нору. Того и гляди — засвистит, запоет свою извечную песню, которую суслики поют над степью сейчас, пели во времена Александра Македонского и даже задолго до него когда люди еще не были людьми. Затем, вздохнув, мадемуазель вышла из комнаты, унося в сознании, как некую драгоценность, чувство исполненного долга и собственной значимости.

Александр присел на плюшевый диван, закрыл глаза и, казалось, тут же задремал. Его лицо, украшенное двумя заплатами розового пластыря, было спокойно, безмятежно и элегично. Затем он так же внезапно подхватился и сказал:

— Пора! А спать очень хочется. Кажется, мог бы спать неделю, месяц, год… Есть у меня такая заветная мечта: однажды отоспаться всласть, с запасом на будущее. Вам придется остаться в гостинице. Во всяком случае, не отлучайтесь более чем на час. Возможно, я позвоню вам. Вы не забыли о Шуликове? Владелец устричных банок, филантроп, меценат и при всем при том — профессиональный дилетант.

— Дача на берегу моря.

— Вот именно — дача у моря. Ее здесь знают все. И дачу, и самого Шуликова. Мы с ним знакомы года три. Случалось — друг другу помогали. Но об этом отдельно и в другой раз. Не исключено, что вам придется съездить к Шуликову за оружием. У него кое-что припрятано. По нашей просьбе.

— А дальше?

— Доставите оружие по адресу, который я сообщу… Сегодня все решится. Через час я буду знать мнение депутатов Совета и «Матросской централки». Ее создали депутаты матросского, солдатского и рабочего Советов. Да, собственно, и сами эти Советы фактически объединились. И уже объединенный Совет создал для непосредственного руководства подготовкой к восставило «Матросскую комиссию» — так называемую «Централку», куда вошли наши товарищи, социал-демократы, рабочие порта, моряки и солдаты. «Централке» подчинены милиция и патрули, которых вы, конечно, видели в городе, никому, кроме депутатов Совета, не разрешено пользоваться телефонами, а дежурные роты морских экипажей по первому сигналу должны являться в «Централку». Но дело в том, что адмирал Чухнин и подошедший с казаками из Симферополя Меллер-Закомельский тоже не дремлют. Важно выиграть темп, те минуты, секунды, часы, которые решают все. А как будут развиваться действия, предугадать сейчас трудно. Если флот и крепость окажутся в наших руках, недолго и до всеобщего восстания. По моему звонку или же по прибытии связного вы отправитесь к Шуликову и доставите оружие по адресу, который я вам укажу позднее.

— Восстание?

— Оно уже в разгаре, только развивается не по классической и понятной властям схеме. «Матросская централка», наши патрули на улицах — это новое. Да и создание самого Совета — полная неожиданность для властей. Просто бунт, неповиновение — такое им понятно. В ответ — штыки да сабли. А вот что будет, если штыки и сабли будут повернуты против самих карателей? Флот и войска готовы перейти на нашу сторону. Но и без рабочей милиции не обойтись. Она может решить дело в самый неожиданный момент и в самом неожиданном месте. Да тут еще эти меньшевики! Восстание может быть успешным, только если рабочие, солдаты и флот выступят совместно — внезапно, неожиданно, мощно. А когда начинаются разговоры только о легальных формах борьбы — тоска берет. Против штыков и картечи с лозунгами не ходят. Мало опыта 9-го января? Но как это втолковать меньшевикам? В общем, дел у нас сегодня сверх головы. А вы пока расклейте листовки, которые мы с вами привезли. И ждите моего звонка. Робости не испытываете?