Хороший сын - Роб ван Эссен

подошло на роль отправной точки для моей жизни, чем та провинциальная протестантская затхлость, в коей мне довелось расти. Одной из моих драгоценнейших находок была брошюра «Филипс» пятидесятых годов, в которой сообщалось, как создать уют в современной гостиной с помощью тщательно подобранных напольных, настольных либо подвесных источников света. Иллюстрации поясняли, как этого добиться: отец, читающий в современном кресле газету, и мать, листающая на современном диване журнал, сидели под светом напольных ламп, а над асимметрично расположенным современным столом горела люстра, светя дочери, готовящей уроки; в остаточном свете от торшеров и люстры на полу с современным покрытием играл с подъемным краном мальчик.

Таких рекламных проспектов, брошюр и буклетов было немало, и в уголке маленького склада я оборудовал отдельную полку для своих фаворитов, число которых пополнялось не только из документов «Бейенкорфа», но и из архивов других учреждений, таких как Муниципальная энергетическая компания и Жилищно-строительная корпорация. Не парясь по поводу предписаний и архивных правил, я утаскивал свои находки к себе на полку. Меня так и подмывало съездить на старый хлебозавод к бывшим следователям и спросить, не было ли где в пятидесятых-шестидесятых годах нераскрытого убийства в обставленном по последнему слову моды интерьере и нельзя ли мне помочь им строить макет; и если сведений о таком убийстве у них нет, то нельзя ли было его придумать или, на крайний случай, обойтись вообще без убийства; главное, чтобы можно было смоделировать такую гостиную со стратегически расположенными источниками света и модной тогда мебелью. Но все архивы с бывшего хлебозавода уже успели перевезти в новые корпуса; я несколько раз приходил туда, куда переехали полицейские архивы, но пожилых следователей там не нашел.

Леннокса в те дни поставили работать где-то на другом этаже. Он все еще регулярно заходил за мной в двенадцать, и мы все так же шли вдвоем в кондитерскую покупать коржики. Мои занятия не вызывали в нем ни малейшего интереса, да и с чего бы, он ничего об этом не знал, я ничего об этом не рассказывал, мне казалось, что мою полочку лучше ото всех скрывать. Интерес проявил Йохан, разъезжающий в своем инвалидном кресле, с которым он управлялся при помощи рычажка на правом подлокотнике. Было заранее слышно, как он подъезжает, его появление предварялось не только назойливым жужжанием, прерывающимся каждый раз, когда ему нужно было повернуть, – БЗЗТ, БЗЗЗТ, БЗЗЗЗТ, БЗЗТ, БЗЗЗТ, БЗЗЗЗТ, – но и приглушенной бранью, сопровождающей эти перебои, потому что привык Йохан к своему новому средству передвижения далеко не сразу, да и коридоры и помещения архива не были рассчитаны на людей в инвалидных креслах.

Он истощал, волосы отросли еще больше, борода стала еще буйнее. Он и так-то был похож на художника, а теперь стал похож на такого художника, который потерял все и вся и только что обсох, до того простояв много часов под дождем. Голос его звучал ровно, но сам он при этом передвигался туда-сюда, и рука, которой он управлял креслом, дрожала, как будто от следующего изменения положения рычажка зависело слишком многое, как будто из-за него могло случиться что-то непоправимое, за что только он несет ответственность. Не смотреть на его отсутствующую ногу было невозможно. Смотреть на нее тоже было невозможно, потому что она отсутствовала. Но я остерегся рассказывать ему о подобных парадоксах и не мог выдавить из себя ничего, кроме односложных ответов на его вопросы.

Он стал частенько приезжать ко мне в ту комнатку, где я разбирал архив «Бейенкорфа». Этот звук ни с чем не перепутаешь. Открываются двери лифта, БЗЗЗТ, БЗЗЗЗЗЗТ, БЗЗТ, БЗЗЗТ, БЗЗЗЗЗЗТ – а вот и Йохан. Иногда он привозил с собой проспекты и буклеты, которые, как ему казалось, хорошо подходили к моей коллекции. Обычно так оно и было. Я никогда не спрашивал, из какого архива он их умыкнул, и долгих разговоров мы не вели. Я всегда задумывался: а не прикалывается ли он втихаря надо мной? – но в его поведении не было ничего такого, что бы на это указывало.

Однажды он исчез. Как нам сказали, устроился на какую-то другую работу при муниципалитете, наверное, в таком здании, подумали мы, где ему удобнее передвигаться. Теперь я мог опять спокойно созерцать свою ностальгическую коллекцию, не боясь быть потревоженным.

Глава 8

Мой годовой контракт подходил к концу, зато у меня оставалось искусство. У роттердамского музея Бойманса – Ван Бёнингена оказалось много лишних деревянных секций для хранения картин, которые могли быть переданы в дар архиву, но с тем условием, чтобы мы разобрали их прямо на месте своими силами. Пять дней подряд мы с Ленноксом, Де Мейстером и еще четырьмя товарищами по дилдо-столу выезжали рано утром на микроавтобусе в Роттердам, чтобы демонтировать стеллажи. В лучшие времена за рулем бы сидел Йохан, а так нас возил Шитман, в мрачном молчании, словно до сих пор не мог простить нам свое прозвище. Стеллажи для картин находились на складе музея и состояли из реек, реек и еще раз реек, прикрепленных к деревянным рамам медными шурупами. Пронумеровав рейки, нужно было выкручивать все эти шурупы электрическим шуруповертом. Работа скучная и однообразная, но в перерывах мы с Ленноксом могли бродить по музею. Шитман с остальными только покачивали головами, но нам было все равно. Я и до этого бывал в музеях, но сейчас все было по-другому, потому что ходил я по залам не один; было такое впечатление, что у меня как будто по-настоящему раскрылись глаза, мы подпитывались друг от друга своим энтузиазмом, даже сами удивлялись. Старые мастера, современное искусство – нам было все равно, мы вбирали в себя все, как будто это все для нас в новинку, и так оно и было. Всю ту неделю мы ходили по залам в радостном оживлении, и мне тогда стало понятно, что созерцание искусства, проживание искусства связано с радостью, в любых ее проявлениях. Назовите это радостью созерцания или радостным благоговением – придумать можно что угодно, главное, чтобы там присутствовало слово «радость», – хотя нет, есть, кажется, еще одно, более точное слово, которое тут лучше подходит, потому что оно отличается большей глубиной: «восторг». В восторге – именно так мы разгуливали в линялых комбинезонах по залам, посетители милостиво поглядывали на нас свысока, смотрители с недоверием, а мы были в полном восторге. А иногда нас разбирал безудержный смех – это если Леннокс вдруг разражался монотонным, с короткими судорожными перерывами, жужжанием, чтобы вызвать иллюзию приближения Йохана Штрауса. В последние два дня к нам присоединился Де Мейстер, он видел, какими радостными мы возвращаемся с обеда, и решил узнать, что нас так бодрит. Разглядывая картины вместе с нами, он проникся нашим энтузиазмом, но в более сдержанном ключе, как отец, гуляющий по лесу с непоседливыми детьми, которые время от времени прибегают обратно, чтобы поделиться с ним радостью от своей находки; и он проявляет неподдельный интерес, рассматривая шишку или, к примеру, совиную погадку, потому что вообще-то он в лесу практически не бывает. Леннокс спросил его, правда ли у него что-то было с Е5; типа, слухи ходили, но вместе их никто не видел. Какое-то время, ответил он, беззаботно улыбаясь, как человек, который дает понять, что может себе позволить не вдаваться в детали, понимайте как хотите. Да-да, одновременно сказали мы с Ленноксом, так мы и поверили, небось клянешься могилой своей матери.

За эти пять дней я начал возлагать на искусство большие надежды, и, скорее всего, именно этот опыт сподвиг меня к тому, чтобы спустя полгода подать документы на искусствоведение. Я уже почти ничего не помню из того, что мы там видели во время перерывов, но несколько произведений навсегда остались в моей памяти, потому что помимо «восторга» за той неделей закрепилось выражение «мастерство в передаче фактуры». В наши беседы его ввел Леннокс, а ему оно досталось от матери, которая в Свободном университете прослушала курс лекций «Как смотреть на искусство». Обозначало оно то, как художники пытаются передать на полотне фактуру различных материалов. Складки одеяний святых на картинах позднего Средневековья и эпохи Возрождения, мех и бриллианты, которыми украшена одежда епископов, но особенно бокалы, сыр и хлеб на натюрмортах семнадцатого века. В музее висела небольшая картина