Страна поднимается - Нгуен Нгок

— Нет, Нуп, ничего не выйдет. Мы здесь, в Дета, никогда не держали зла ни против тех, кто бился с французом, ни против Правительства[22] и его людей. Но от пепла соломенного нас с души воротит. Не можем есть его вместо соли.

Еще четверо или пятеро старцев, опустив долбленые стебли бамбука, через которые они тянули водку, заговорили разом:

— Бежать, бросить деревню? А куда бежать-то?..

— Нет, мы уходить не хотим…

— Пусть люди Конгхоа бросают деревню. Нам небо не велит…

— Ну, уйдем… А есть-то что будем? Шипы да колья строгать, говоришь? Да тут и в поле некогда выйти. С голоду перемрем. Нет, Нуп, мы не согласны…

— Слушай, Нуп, разве тебе под силу уговорить небо, чтобы дозволило людям Дета уйти с обжитого места? Начнем воевать с французом — останемся без соли, одеться не во что будет. Если б не это, мы, может, еще согласились бы. А так — не устоять нам, не вынести лишений! Само собою, гнуть спину на француза тоже тяжко, но у нас хоть есть соль для детей. Боюсь, ударимся в бега — детям конец, всем до единого…

Нуп не знал, что и сказать. Солнечный свет пробивался внутрь дома, в лучах его плясали пылинки, и не было им числа. Наступил полдень. Старцы разошлись. В доме дядюшки Унга остался один Нуп. Древоточец, проев скособоченную жердь под крышей, обсыпал всю грудь его белой бамбуковой трухой.

Нуп размышлял о коварстве француза. Вот ведь надумал послать этого гада Тю Ру вверх по ручьям земли бана, чтоб раздавал ружья по деревням вокруг горы Тьылэй и уговаривал людей бана: «Все, кто держит сторону Вьетминя[23], злобны, как дикие вепри, что спускаются с гор и разоряют поля. Увидите их вдалеке — бейте пулею насмерть, а попадутся вблизи — хватайте, отрезайте носы и уши, вяжите и выдавайте французу, взамен получите соль…» Подлые, злые слова! Отчего же кое-кто из племени бана внял им? А я говорю им слова добрые, честные, и люди бана не слушают их… Нет, нет, все изменится! У француза зло на уме, хоть рот и полон благих обещаний; сегодня люди бана сразу клюют на его уловки, но так же быстро забудут их. А в моем сердце самые лучшие намерения, только тех, кто пойдет за мной, ждут — пока мы не победим — лишенья и беды, и потому землякам надо долго вникать в мои слова. Но я буду повторять и повторять им каждое слово, и они поймут. Поймут и никогда не забудут…

Нуп вспомнил: шестой уж год пошел с тех пор, как однажды, доведенный соляным голодом до мути в глазах, забрался он на высокий камень и спросил сто тридцать человек — всю как есть деревню Конгхоа: «Кто согласен маяться без соли, но драться с врагом?.. Кому невмоготу, кто согласен гнуть спину на француза?» Девяносто человек подняли руки — мы согласны уйти в горы. Эти девяносто, самые бедные в деревне, больше других ненавидели француза.

А жители Дета, ненавидят ли они француза?.. Когда месяц назад ночью праздновали вступление Нупа в Партию, Тхе сказал: «Все, кто бедны, с кого французы драли три шкуры, ненавидят врага. Их ненависть должны закалить мы. Сила их велика, любое дело им по плечу. Все они чисты сердцем и станут нам добрыми товарищами». Не здесь ли, в Дета, народ обнищал вконец? Еще с дедовских времен надрываются, гнут спину на француза. Отчего же нет в их сердцах ненависти к врагу? Отчего не любят они свою родину? Моя здесь вина, думал Нуп, не объяснил им всего, не растолковал. Побоялся лишних трудов…

К вечеру он обошел всю деревню. Спрашивал у людей: сколько раз в месяц, пока луна совершит все свои превращенья, француз гонит их на работу? Что заставляет делать? Что говорят? Что делают сами? Расспрашивал у ребятишек: отчего они такие худющие — кожа да кости? Выяснял: куда подевались буйволы? Кто их увел? Узнавал: почему поля так заросли травой?..

Когда стемнело, деревенский люд сошелся в общинный дом. Нуп попросил у старого Унга разрешения посидеть и поговорить с ними. Земляки думали, он станет рассказывать про дела Конгхоа да про войну. Но Нуп повел речь о другом — о деревне Дета, каждом доме ее, каждой семье. Историю одной семьи не ведала другая, а о злоключеньях той, другой, и не слыхивала первая — поэтому каждый рассказ вызывал удивление. Нуп объяснил, почему поле матушки Ле сплошь заросло травою. Сама-то она — все помнят — отменно расчищала и возделывала землю, но теперь каждый лунный месяц, а в нем, как известно, тридцать дней, полмесяца — ровно пятнадцать дней — гнет она спину на француза. Разве тут уследишь за своим полем?.. А отчего дядюшка Шра не подновит, не починит свой дом, ведь его вот-вот повалит ветер и хозяина придавит обломками? Вспомните, сына дядюшки Шра француз гонял на работы, потом обвинил: он, мол, сторонник Вьетминя, и отрезал ножом руку; кровь из раны лилась целый день, и парень умер… Почему у брата Хну не стало буйвола? Кто его отнял?.. А сестрица Лам! Француз увел ее к себе, надругался, отпустил наконец, только с тех пор точит ее недуг, нет у нее ни мужа, ни детей…

Настала ночь. Огонь постепенно угасал, лишь несколько углей еще багровели. Старый Шра — он сидел, обняв руками колени, — все время стискивал челюсти, но под конец не выдержал, разрыдался. Лам заплакала следом. Плакали все — братья Хиу и Кхип, сестрицы Хоа и Ву… Это были слезы ярости и гнева. Огонь погас. Казалось, темнота обволокла прерывистые звуки рыданий какой-то свинцовой тяжестью, и они, застревая в горле, жгучей болью стискивали сердце…

Нуп вытер слезы, встал и, выйдя за дверь, вернулся с охапкою хвороста. Он подкормил огонь, тот ожил и заплясал. Нуп снова сел и уставился на огонь. Он молчал. Кхип, сидевший позади, далеко от Нупа, вдруг встал, подошел к огню и протянул руку так, чтоб на нее упал свет.

— Брат Нуп, — спросил он, — почему ты не рассказал обо мне? Что ж, буду говорить сам, пусть все услышат. Смотрите, на моей руке не хватает двух пальцев. Француз погнал меня на работы. Там занемог я, много ли сделаешь хворый — тогда он бросил меня в тюрьму, а после ножом отсек два пальца…

Нет, Кхип не плакал. Глаза его налились кровью. Нуп глядел на него. В этом году Кхипу стукнуло двадцать лет. Сам-то он родом был из Конгхоа. Но в пору соляного голода, когда девяносто человек ушли в Бонгпра биться с врагом, родители Кхипа не решились уйти с земляками. Они пришли в деревню Дета и вот уже пять лет работают на француза. Кхип тогда был еще мал. А теперь вон взрослый парень — волосы падают крупными кольцами, кожа совсем темная, ручищи огромные, точь-в-точь тигриные лапы…

Наутро Нуп уходил в Конгхоа.

— Приходи поскорее, брат, — говорили ему люди, — хочется послушать тебя.

Дойдя до ручья, он услыхал топот: кто-то бежал за ним. Обернувшись, он увидал Кхипа. Тот взял его за руку.

— Я сам да и мои предки пили прежде воду из ручья Конгхоа, ели рис, выросший на земле Конгхоа. Хочу теперь вместе с вами бить француза. Возьми меня, брат, в Конгхоа. Я вынесу все, проживу без соли… Не могу я оставаться здесь.

Нуп подвел его к берегу ручья. Оба уселись рядом на большом валуне и опустили ноги в воду, струи ручья приятно холодили ступни. Нет, объяснил Нуп парню, он должен остаться здесь, в Дета. Пусть не думает, будто земляки в Конгхоа не желают принять его. Просто раз уж он сам прозрел, то должен теперь объяснить все людям, чтоб и у них спала с глаз пелена и они стали такими же, как он. Пусть Дета будет точь-в-точь как Конгхоа. Ведь если сегодня одна деревня встанет на правильный путь, завтра таких деревень окажется больше.

Нуп, зачерпнув горстями воду, ополоснул лицо и сказал:

— Поверь, Кхип, на нашей земле во всех ручьях вода хороша. Ручей Конгхоа, ручей Дета, ручей Баланг… из какого ни будешь пить, все равно научишься любить родину и ненавидеть француза. Мы поняли это первыми и должны научить всех до единого наших с тобой земляков…

* * *

Нуп говорил Тхе:

— Пять раз ходил я в Дета, толковал с ними, и все напрасно. Теперь время идти и к землякам в Баланг. Значит, будем работать сразу в двух деревнях.

Он проводил Тхе в Дета и познакомил с Кхипом. Тот уже сам повел Тхе на встречу с земляками. А Нуп отправился в Баланг.

Последнее время он был все больше в отлучках. И, возвращаясь из Дета, решил заглянуть на свое ноле: не заглушили ли рис сорные травы? Там он увидел Лиеу. За спиной у нее спал малыш, припеленутый широким полотнищем. Она выпалывала сорняки. Сердце Нупа дрогнуло от жалости. Лиеу работала и пела:

Эй, птицы! Белые птицы,Стаей летаете вы и кружите            над полем.Но не налились еще колоски риса;Время пройдет, созреют колосья            и закраснеют.Ведь каждый день на рассвете            солнце восходит,А вечером снова садится,Скоро уж люди рис понесут            с поля в деревню,Белые птицы, следом и вы            в свои гнезда вернетесь…

Но вдруг почувствовал: руки его поднялись сами собою, пальцы зашевелились. Они искали звонкоголосый торынг, чтоб заиграть песню о добром рисе на поле, о красивой жене, работнице и искуснице, о прекрасной стране, где есть дядюшка Хо, — близок час победы, враг будет разбит и родная страна станет еще краше. Но нет, сейчас Нуп должен уйти. Если хочешь поскорее разбить врага, надо идти дальше, и пусть ноги будут тверды и сердце не ведает усталости.