Алые погоны - Борис Изюмский

Сергей Павлович, пишите мне! Пишите обо всем, ведь каждое слово о нем — для меня так важно. Спасибо вам за все, что вы делаете для нас.

А. Ковалева».

Боканов задумчиво сложил письмо. «Так вот почему он так побледнел, когда я в спальне пригрозил написать матери. Любит ее и боится огорчить…»

Капитан посмотрел на часы. Было без двух минут пять.

* * *

— Товарищи офицеры! — громко произнес Русанов.

В комнату неторопливой походкой вошел генерал, сопровождаемый начальником политотдела полковником Зориным и Ломжиным.

— Садитесь, садитесь! — сразу же разрешил генерал, может быть, потому избегавший общего приветствия его, что хор получался нестройным: подводили вольнонаемные.

— Ну-с, начнем наш педсовет. С распорядком вы знакомы. Доклад «О воспитании самостоятельности» сделает нам подполковник Русанов.

Русанов говорил тихим голосом, словно споря с самим собой, и в этом споре только сейчас обнаруживая истину.

— Воспитанники выросли, а мы порой ретроградски цепляемся за приемы воспитания, которыми пользовались почти два года назад, когда моим, например, было по четырнадцать лет. Перед нами подросток чутко-самолюбивый, стремящийся определить свое место в жизни, почувствовавший вдруг, что и он не малое значит, что и у него должна быть своя точка зрения на все окружающее. Он утверждает свою личность, свое право критики, подчас нагрубит, чтобы показать независимость. А мы видим и этом только покушение на дисциплину — и караем.

«А ведь он прав, — подумал Боканов, — я и не пытался расположить Ковалева к себе, сразу обрушил на него гнев и кару. Должно быть, действительно, тропку искать придется», — вспомнил Сергей Павлович разговор с Веденкиным на новогоднем балу.

— Подросток настороженно-вспыльчив, потому что ему то и дело мнится посягательство на его, самостоятельность, на его «взрослость», он упрям, думая, что в этом заключается сила характера… А мы стремимся во что бы то ни стало сломить строптивость, подчинить его волю, навязать свою, обязательно свою, — словно видим заслугу в умении обламывать ростки самобытности, подводить всех под общий ранжир.

Майор Тутукин что-то записывал в блокнот, ожесточенно ломал графит, торопливо затачивал его и снова ломал.

— И подросток замыкается, уходит в себя, а мы отрезаем себе путь к нему, потому что, когда он нагрубил, сделал не так, как мы хотели, он становится нам неприятен. Невольно поддаваясь этой неприязни, мы уже не в состоянии обуздать свое самолюбие, оно берет верх над выдержкой и разумом воспитателя, и мы тоже готовы вспылить, наказать, скрутить волю, не различая, где у воспитанника истинные внутренние качества личности, а где — напускное.

Подполковник остановился, склонив к плечу морщинистое лицо, словно прислушивался к сказанному:

— Наши старшие воспитанники должны пользоваться большим доверием, нежели сейчас, подвергаться минимуму опеки. Требовательность ничего общего не имеет с недоверием, подозрительностью. А у нас что получается? Всё команда да сигнал, надзор да строгость. А мы должны внушить не страх, а стыд наказания.

Подполковник покосился на Тутукина, майор еще быстрее забегал карандашом по бумаге.

— Да, да, стыд наказания! — решительно повторил Русанов и носовым платком несколько раз осторожно прикоснулся к лицу, словно припудривая его.

— У закрытого учебного заведения есть свои уязвимые места — необходимость для воспитанников «жить на людях», вечно на людях. А ему хочется побыть немного одному или только с самым близким другом. Непрерывное пребывание в массе имеет свои опасности — быстрое распространение дурных привычек. В обычной школе, если у ученика произошла дома неприятность, он один мрачен и хмур. А у нас стоит только одному понервничать, и нервозность лихорадит все отделение…

— Самостоятельность не воспитаешь, не зная внутреннего мира детей. А мы его плохо знаем, совершенно недостаточно знаем! — словно сердясь, воскликнул подполковник. — И почему? Думаю, потому, что иные из нас, сами того не замечая, возводят между собой и детьми стену отчужденности, прикрываясь при этом рассуждениями о субординации, об особенностях училищного режима. А мне подобные рассуждения кажутся лишь лазейкой для тех, кто не желает обременять себя кропотливым трудом. Конечно, приказывать да строго хмурить брови легче, чем найти подступ к каждому из ребят…

Когда Русанов кончил, первым попросил слово Тутукин. Он торопливо подошел к трибуне, на ходу бросив в зал громким голосом:

— Уважаемый подполковник Русанов… — обхватил обеими руками трибуну, остановился на секунду, словно вбирая побольше воздуха, — сделал хороший доклад… Но я никак не могу согласиться с его тезисом о скидке на возраст. Прочные основы армейской дисциплины мы должны закладывать у воспитанников именно здесь. Психология психологией, а попустительства нам никто не разрешит. Нет-с! Никто! Стыд наказания? А откуда этот стыд возьмется? Ведь он — следствие воспитания! Само наказание рождает стыд перед товарищами и перед самим собой. Они у нас слишком заласканы: здесь — все для них, домой на каникулы приехали — с ними носятся: как же! Ванечка на месяц приехал! На улице — всеобщее восхищение. И появляется себялюбие. Заласканы! Строгости больше надо! Она — основа воспитательного успеха!

Пот крупными градинами выступил у майора на высоком бугроватом лбу, очки запотели, но он только набирал ораторскую силу.

— Как всегда, горячится, — тихо шепнул Зорин генералу, — и готов с водой выплеснуть и ребенка.

Закончив свое выступление, Тутукин, не торопясь, сел на свое место рядом с Русановым, и тот, приложив кончики пальцев к его груди, начал тихо убеждать:

— Но ты меня не понял, Владимир Иванович!

— Разрешите? — поднял руку Семен Герасимович.

Гаршев говорил так же, как и задачи решал, — увлекаясь и жестикулируя. Так и казалось, сейчас возьмет мелок и начнет писать доказательство.

— Мы чрезмерно опекаем наших воспитанников, приучаем их к разжеванной кашице — только глотай! И у них появляются иждивенческие настроения, юркая мыслишка, что, мол, «преподаватели обязаны меня в следующий класс перевести, а то им самим от генерала и Москвы попадет». Воспитанник поленивее не очень-то беспокоится о невыполненном задании. Ведь учитель придет с ним дополнительно заниматься — «вытянут!». А я с лентяями дополнительно не занимался и заниматься не буду! Ни за что! — грозно сказал математик, и все улыбнулись.

— Другое дело — воспитанник болел или недопонимает… Тут и времени своего не жаль потратить, даже приятно… И с отличниками позаниматься дополнительно я всегда рад, А от лентяев нужно освобождаться! Есть тысячи достойных детей, жаждущих попасть в Суворовское, и незачем нам нянчиться с бездельниками. Или вот — подготовка уроков. Ведь мной из воспитанников и не старается напрячь мысль, утрудить себя. Благо, есть добрые воспитатели, — сердобольные папаши, что задачку за него решат. Это никуда не годится, товарищи! Этак мы безволие насаждаем, а не сильный характер воспитываем.

Садясь на место, Гаршев достал было возбужденно кисет с табаком, но тотчас испуганно спрятал его и стал слушать выступающего вслед за ним Боканова.

Боканов внутренне волновался. Ему и хотелось о многом сказать, как человеку, «свежим глазом» увидевшему то, к чему другие, возможно, уже присмотрелись, — и было немного неловко выступать: слишком еще незначительным казалось сделанное самим.

— О своем опыте мне, товарищи, еще рано говорить, но я в последнее время ближе познакомился с работой капитана Беседы и о ней-то хочу сказать несколько добрых слов.

— «Ну, вот еще вздумал», — недовольно взглянул Беседа на Боканова и насупился.

— У капитана Беседы я часто бываю в отделении. Мне нравится, что как воспитатель он идет вперед не вслепую, на ощупь, а продумывает путь и самую систему воспитания.

«Хороша система, — злился про себя Беседа, — тринадцатилетнего мальчика перебороть не могу».

— У него отделение складывается как коллектив с общими интересами. Здесь и переписка с другим училищем и строительство авиамоделей и совместные прогулки. Конечно, рано еще говорить, что коллектив создан, это дело не одного года, но здоровый зародыш есть. В отделении Алексея Николаевича чувствуется самостоятельность ребят. Он им доверяет и не ошибается в своих расчетах. Оки сами себе и ботинки подберут, сами выстроятся. А ему только докладывают, — выстроились, сменили ботинки… Сами полы в классе вымоют, парты вытрут, вешалку сделают. Капитан Беседа раз в месяц проводит проверку состояния учебников, у него даже есть «тетрадь сохранности имущества отделения», и в этой тетради записаны поощрения и наказания. Загляните у него в любую парту — идеальный порядок! Каждая разделена на две половины — в одной учебники, тетради, в другой — нитки, иголки, пуговицы, игрушки. Правда, нашелся, один «аристократ духа» — Авилкин, не захотел класс убирать. «У меня денщик — говорит, — будет». Нагорело же ему от ребят за этого денщика! Воспитанник Голиков подошел к Авилкину, оглядел с головы до лог и говорит: «Кто его знает, может быть, ты еще сам денщиком будешь».