Алые погоны - Борис Изюмский

Опять поднялись почти все руки. Генерал с сомнением обратился к воспитателю:

— Товарищ капитан, да это отделение русское?

— Вроде русское, — с запинкой произнес офицер.

— Русское… — негромким хором ответили ребята.

— А что Суворов говорил о русских? — с силой произнес генерал, выжидающе взглянув на Голикова. Тот растерянно молчал, беспокойно пошевеливая шеей. И вдруг, вспомнив, выкрикнул.

— «Мы — русские, мы все одолеем!»

— Ну, вот, — обрадовался Полуэктов, — и даже трудный русский язык одолеете?

— Одолеем! — громко ответили все.

— И правила запомните?

— Запомним!

— Посмотрим, посмотрим, — с задором закивал головой генерал. — Вот, товарищ капитан, будьте свидетелем, суворовцы обещали не получать плохих оценок по русскому языку и этим помочь родине в подготовке грамотных офицеров. Я через две недели приду — проверю, настоящее ли у них слово…

— Настоящее! — убежденно ответили ребята.

Из четвертого отделения генерал вышел в хорошем настроении. «Превосходные мальчишки, — думал он, поглаживая короткие темные усы, — кто знает, может быть, именно Голиков станет маршалом, а Семен Иванович Самсонов — первоклассным генштабистом? Хотя… зачем брать такие высоты?.. И хороший командир батальона не малого стоит… А в том, что не любят грамматику, наверно, повинен и учитель, надо проверить…»

Беседе, сопровождавшему генерала по роте, очень хотелось напомнить о своем рапорте, но он счел неудобным делать это; возможно, рапорт еще и не передан Тутукиным, а если передан, генерал, может быть, умышленно молчит.

… Полуэктов почти миновал длинный коридор, когда шум за дверьми одного из классов привлек его внимание. Раздавался стук, словно палкой били по фанерному сиденью стула, слышались выкрики, похоже было, что кто-то играет на гребенке с папиросной бумагой.

Генерал приоткрыл дверь. Шум смолк, и на мгновенье все в классе застыли: двое сидели под измазанной мелом доской, один — скрестив ноги, на полу в углу, с учебником в руках и бумажным колпаком на голове; несколько ребят стояли у окна над доской для шашек; остальные, видимо, занимались, кто чем хотел, сообразно размаху фантазии. Сидящий в углу вскочил, стянул с головы колпак и крикнул отчаянно, будто его ущипнули:

— Встать! Смирно! Товарищ гвардии генерал, второе отделение пятой роты на самоподготовке…

Генерал пробыл здесь недолго — пожурил за то, что, вместо приготовления уроков, занимаются шалостями, спросил о воспитателе:

— А где старший лейтенант Стрепух?

— Не могу знать! — браво ответил широконосый воспитанник в гимнастерке, измазанной мелом. — Старший лейтенант сегодня еще не приходил.

— С утра не было?

— Так точно, с утра!

Дежурному по училищу Полуэктов приказал немедленно вызвать к нему с квартиры Стрепуха, а в его отделение послать для надзора другого офицера.

* * *

Сигналист, посланный за Стрепухом на дом, застал его лежащим на постели в сапогах. Он был убежденным холостяком и жил так, как ему хотелось. Со скучающе-любопытствующим видом Стрепух перелистывал «Королеву Марго» Дюма, смачно поплевывал на пальцы, прежде чем перевернуть засаленную страницу. С массивного, словно высеченного из красного камня лица Стрепуха не сошло выражение скуки, когда он услышал, что его вызывает генерал. Он неторопливо поставил длинные ноги на пол и спросил, позевывая и небрежно похлопывая кончиками пальцев по губам:

— Немедленно?

— Так точно, немедленно…

— Ну, порядок, идите… — величественно отпустил он связного. Пребывание в училище Стрепух считал для себя печальным недоразумением, злой превратностью судьбы. В душе презирая «шкрабов», «синечулочниц» и «штафирок», как называл про себя преподавателей Стрепух; он смотрел на свою воспитательскую работу как на явление временное, как на перекидной мостик в будущее, где ему виделась «настоящая служба», — хотя бы командиром батальона, «настоящая власть» и быстрое продвижение по служебной лестнице, а не это «копанье в психологии и педагогике». Он хотел бы немедленно покинуть училище, но делать это со скандалом не входило в его расчеты. Поэтому лучшей для себя «нормой поведения» Стрепух считал бездействие — пусть начальство отчислит в линейную часть.

Справедливость требует сказать: строевую службу, в ее очищенном от кропотливых обязанностей виде, старший лейтенант любил, безупречно знал тонкости команд, разные «штучки», вроде казуистического требования показать на топографической карте магнитный меридиан, у винтовки — пресловутый мулёк или назвать ее восьмую часть.

И еще одно качество неоспоримо признавалось за ним, даже ставилось начальством в пример — внешняя аккуратность. Пуговицы шинели сияли у него так, что в них можно было смотреть, как в зеркало, белоснежный подворотничок выглядывал из-под кителя ровно настолько, насколько ему полагалось выглядывать. Событием необъяснимым и из ряда вон выходящим было бы появление старшего лейтенанта Стрепуха в нечищеных сапогах. Он был в училище ходячим наставлением для военнослужащих и, если возникало сомнение, нужно ли звездочку на фуражке носить поверх ремешка или следует прятать под него, — поглядывали на фуражку Стрепуха.

Во время парадов он так величественно шел горделивой, легкой походкой впереди роты, так безупречна была выправка его гренадерской фигуры, что все невольно любовались. Но стоило заговорить с ним, и мгновенно пропадало картинное очарование. Чаще всего он обходился стереотипными:

— Точно!

— Нормально…

— Толково… или штампами: «Свежо предание», «Не вынесла душа поэта», бросая реплики небрежно, мимоходом, с сознанием собственного превосходства. Если Стрепуха спрашивали, какое сегодня число, он неизменно начинал: «С утра было…» — и только, после этого называл число. Представляясь вне училища, особенно дамам, говорил неизменно, со снисходительной улыбкой: «Сын собственных родителей…» — и, поклонившись, откидывал назад горделивым движением головы копну вьющихся волос. Если же Стрепух разражался тирадой, то, кроме искажений, вроде: «шлём» «бархо́тка» и «шинеля», он пересыпал свою речь «философскими» отступлениями. «Во мне таятся большие невозможности», — говорил он преподавательнице английского языка Нине Осиповне, поглаживая едва проступающие бакенбарды.

Сначала товарищи деликатно намекали Стрепуху, что нельзя так уродовать русский язык, но самые дружелюбные поправки он воспринимал нетерпимо и так брезгливо кривил рот, что становилось ясным — никакой помощи принимать Стрепух не желает.

… Когда Стрепух вошел в кабинет генерала, то по тому, как генерал долго не разрешал ему опустить руку, застывшую у головного убора, не предложил сесть, как старался не глядеть на него, — он почувствовал, что разговор предстоит пренеприятнейший.

— Почему вы не с отделением во время самоподготовки? — резко поднял голову Полуэктов.

— Я отлучился на полчаса, — начал было старший лейтенант.

— Вы манкируете служебными обязанностями! — побледнел генерал, сдерживая себя, чтобы не сорваться на крик.

Стрепух пожал плечами с таким выражением лица, словно хотел сказать: «Ваше дело взгревать, мое — молча выслушивать, что бы вы ни сказали, но от этого ничто не изменится». Он стоял навытяжку, потирая пальцы левой руки, будто счищая с них мел.

— Государство вручило вам, — медленно произнес генерал, — судьбу двадцати пяти мальчиков, а вы их бросаете на произвол. Это, если хотите, бесчестно — отлеживаться в дни, когда вся страна напрягается, добивая врага. Вы получаете оклад вдвое больше рядового инженера и не утруждаете себя работой. Предупреждаю вас, старший лейтенант, о неполном служебном соответствии. В течение месяца, пока не будет наведен безупречный порядок в отделении находитесь в нем безотлучно от подъема до отбоя. Идите!

«Выгоню, выгоню, — с неприязнью посмотрел в спину уходящего Стрепуха генерал. — Павлин! Сущий павлин!..» — и Полуэктов сердито захлопнул крышку портсигара. Позвонил в гараж, чтобы прислали машину. Надо было немного отдохнуть: он решил снова сделать обход училища в два часа ночи, — проверить, как несут ночную службу.

ГЛАВА XIV

Клятва

— Сеня, ты поедешь летом со мной в Тбилиси? — спросил Володя у друга, когда они проходили малолюдной улицей, спускающейся к бульвару.

— Не знаю, — задумчиво ответил Гербов, — очень хотелось бы повидать дедушку… да и село наше после освобождения.

Мимо проехала, звеня цепями на скатах, трехтонка, промаршировала рота красноармейцев и скрылась за длинной кирпичной стеной.

— Ты изменил отношение ко мне! — с горечью воскликнул Ковалев.

— Ну, что ты? — удивленно взглянул Семен, и продолговатое лицо его, с крутым, широким подбородком осветилось улыбкой. — Напрасно ты так говоришь… Просто в последнее время я чаще вспоминаю отца и маму…