Алые погоны - Борис Изюмский

— Почему ваша койка, воспитанник Ковалев, не в порядке? — обратился Боканов к Володе. Лыков торжествующе посмотрел на товарища.

— А мне кажется… — начал было Ковалев.

— Я не спрашиваю, что вам кажется, — резко оборвал его Боканов. — Заправьте койку как следует.

Ковалев побледнел и не двигался с места.

— Почему вы на меня кричите! — вдруг выкрикнул он.

— Заправьте койку, — как можно спокойнее повторил приказание офицер, но на скулах у него проступило красное пятно. Ковалев, с трудом отрывая ноги от пола, подошел к своей койке и, словно чужими, одеревенелыми руками, поправил одеяло.

— Ну, вот теперь хорошо, — обычным спокойным тоном сказал Сергей Павлович, — можете идти в класс, но я, очевидно, вынужден буду написать неприятное для вашей мамы письмо.

Володя хотел что-то сказать, но с отчаянием махнул рукой и выбежал из спальни. Ушел и Лыков. Боканов, хмурясь, постоял еще несколько минут у окна, беззвучно побарабанил пальцами по стеклу. Получалось не так, как надо. Нервы — натянутая струна. Ведь вот еще немного, и опять произошел бы взрыв… Может быть, следует подойти к Володе с какой-то другой стороны, а то приказ да окрик, окрик да нотация, а отцовского отношения, действительно, нет… Не то, не то! — потер рукой щеку Боканов и, недовольный собой, вышел в коридор.

В классе Лыков добродушно хлопнул по плечу Ковалева.

— Послушался бы меня…

— Пошел к чорту, — вяло сбросил с плеча руку Володя. — И без тебя тошно, — как бы оправдываясь, добавил он и прошел к своей парте. Почему его все раздражает? Почему откуда-то вдруг поднимается грубость, и он не в силах справиться с ней, откуда желание противоречить и не подчиняться. А впрочем, так ли он виноват? Долго еще его будут третировать, как младенца? Он давно вышел из возраста, когда нужна мелочная опека!.. И когда же, наконец, удастся увидеть Галинку, хоть бы написала несколько строк…

Во время большой перемены старшина принес письмо. Мать писала Володе:

«Здравствуй, родной мой мальчик!

Хотя ты и просил меня не упоминать в письмах о твоем поведении, говоря, что у тебя от этого портится настроение, но я хочу еще раз, и последний, возвратиться к этому. Знаешь, почему у тебя такие скачки? Ты не выработал в себе силу воли.

Дорогой мой! Ты знаешь, что нас с тобой всего двое — проклятый немец отнял у нас твоего отца. Я все силы души, все чувства перенесла на тебя. Мне больно будет, если ты вырастешь не таким, как мечтал папа. Поэтому мне тяжело было читать те строки письма, где ты говоришь о своем недовольстве воспитателем.

Володя! Твое училище — это твой дом, воспитатели — родители. Им партия поручила воспитывать тебя, поэтому надо точно выполнять все их приказания.

Если ты любишь меня как мать, уважаешь как старшего товарища, если дорожишь моим здоровьем, — прислушайся к моим советам».

Крепко-крепко целую и обнимаю тебя. Твоя мама.

Р. S. «Сыночек, я уже готовлюсь к твоему летнему приезду и, конечно, забирай с собой Семена. Я сделаю вам бисквит, такой же, как тот, что вы с папкой таскали у меня из буфета».

Володя медленно вложил письмо в конверт и вышел из класса: ему хотелось остаться наедине со своими мыслями.

* * *

… Когда около шести часов вечера Боканов проходил коридором, потух свет. В последнее время это случалось довольно часто: ремонтировали основную электростанцию, а подстанция не справлялась с нагрузкой.

Нащупывая стену, капитан завернул вправо, затем влево, решил, что он у выхода на улицу, но оказался в каком-то незнакомом месте. Вокруг бегали с громким криком невидимые человечки, и, судя по голосам, Сергей Павлович решил, что попал в роту Тутукина. Капитан невольно прислушался к разговорам;

— Получил двойку, плакать хотелось, а нельзя…

— Почему?

— Мужество мешает… — И шопотом: — Я ведь фамилию хочу переменить…

— На какую?

— Кожедуб…

— О-о-о, — послышался почтительный возглас. И после короткого молчания:

— А я на улице офицера выберу и сзади иду. Ему все честь отдают, а получается — вроде мне.

— Здорово! — одобрил первый голос и вдруг решительно:

— Старшего лейтенанта Стрепуха терпеть не могу!

— Почему?

— Он думает только, чтоб ему хорошо было… он не любит нас, а только притворяется…

— Ему так надо, — презрительно согласился второй.

— А ехидный! Ко всякому делу не просто, а с подходцем. Другой прямо сказал бы: «Пора уроки готовить». А он нет: «Ну, что, — передразнил голос в темноте, — все тем же занимаешься? Вас кормят, обувают, а вы бездельничаете? Человека из тебя не выйдет…».

«Любопытно, — вскользь подумал Боканов, — как мои относятся ко мне?» Эта мысль пришла ему впервые — никогда, ни раньше в школе, ни в училище, он не интересовался, любят ли его учащиеся. Просто он считал этот вопрос праздным, не стоящим внимания. Важно делать для них все, что можешь, требовать в полную силу, держать ответ перед своей совестью: все ли сделал? Так ли сделал, чтобы росли настоящими гражданами? Остальное — признательность, благодарность, нежные чувства — дело десятое и придет само. Конечно, приятно это «приложение» к твоему труду, но разве обязательно оно сейчас? Да и зачем? Пощекотать самолюбие? Умиляться своей миссией? Пусть этим занимаются педагогические сластёны…

— Максим! — раздался крик совсем рядом.

— Ну, чего ты, Сенька, орешь? — отозвался кто-то справа от Боканова.

— Максим, я, знаешь, придумал спор. Сегодня перед обедом взял четыре листка. На одном написал — «4 борща», на другом — «4 соуса», на третьем — «4 хлеба», на четвертом — «4 компота». Подговорил Авилкина, Мамуашвили и Кошелева — начали тащить. Мне четыре борща досталось, уж я ел, ел — чуть не лопнул.

И эти пробежали мимо.

«Все-таки, как мало знаем мы их мир и повадки», — подумал Сергей Павлович, — выбираясь на свет появившейся в вестибюле свечи.

Капитан почти достиг выхода, когда какой-то мальчуган, нечаянно толкнув его, пустился стремглав убегать в темноту. «Эк, пострел!» — подумал Боканов. В это время две барахтающиеся фигуры стали приближаться к Сергею Павловичу.

— Товарищ капитан, — послышался запыхавшийся голос — привел!

— Кого? — удивился Боканов.

— Авилкина привел.

— Да зачем он мне?

— Он вас толкнул и не извинился…

— А-а… это хорошо, что вы учите его вежливости, — одобрил Боканов. — Я думаю, в другой раз он сам догадается извиниться.

— Так точно, догадаюсь… Если б за мной Каменюка не погнался, я б и сам вернулся.

— Ну, хорошо, хорошо, идите.

Офицер вышел из училища и, улыбаясь, стал пересекать плац, — так было ближе к дому.

Неожиданно впереди него на землю легла широкая светлая полоса. Он оглянулся. Все окна училища светились ярко и весело. Значит, включили свет. Он постоял полминуты, глядя на огни, нашел окно своего класса, представил, что сейчас там происходит: Лыков выжимает гирю, Ковалев решает кроссворд, Сурков достал краски и приготовился рисовать. Сергей Павлович вспомнил, что обещал Андрею дать лист ватманской бумаги, но из-за темноты не успел этого сделать.

Он возвратился в училище и принес в класс бумагу Суркову. Идти на квартиру теперь не имело смысла — скоро должна была начаться подготовка уроков. Боканов спустился в актовый зал, приоткрыл дверь на широкий балкон. Нетронутый, покрытый легкой коркой снег лежал на перилах. Сергей Павлович раскурил папиросу.

… На фронте, в минуты тоски, неизбежной у каждого надолго оторванного от любимых людей и дел, Боканов вспоминал о школе, как о чем-то далеком и, скорее всего, невозвратном, потому что свыкся с мыслью, что жизнь может быть прекрасной и без него и что нужно не жалеть себя ради этого прекрасного.

В кармане гимнастерки носил он полуистлевшее письмо, полученное им в армии от 7-го класса «б», где до ухода на войну работал он руководителем. Под письмом стояло сорок подписей. Боканов не раз доставал эти листки и, глядя на нетвердые росчерки, вспоминал о каждом из тех, кто подписался; какой голос… походка… волосы? где сидел в классе? И досадовал, что до войны так мало успел сделать для них и, конечно, мечтал все-таки снова войти в класс. Он не представлял себе другой профессии, кроме педагогической, которая принесла бы ему большее моральное удовлетворение. Но годы пребывания в армии родили любовь и к военной дисциплине с ее требованием беспрекословности исполнения приказаний, четкости и самоотверженности. В умении подчинять и подчиняться была своя красота.

Здесь, в Суворовском училище, удачно удовлетворялись потребность в работе с детьми и желание Боканова не расставаться с воинскими порядками. Это было именно «то, что нужно», то, к чему лежало у него сердце.

И если бы спросили его, в чем счастье, он скорее всего ответил бы очень скупо: в любимом труде, потому что избегал красивых слов и, по натуре своей, чужд был выспренности.