У водонапорной башни - Андрэ Стиль

— Ты устала? Голова у тебя не болит?

— Нет, ничего.

Совсем рядом слышится ровное дыхание ребятишек.

— Ну, как его ручка, лучше?

— По-моему, подживает, но уж очень сильный ожог. Не знаю, хорошо ли мы сделали, что прикладывали пикриновую кислоту, как ты думаешь? Правда, ничего другого не оказалось, а боюсь, как бы от кислоты не стало хуже.

— Какое несчастье, что им приходится сидеть одним. Я уверен, что при тебе ничего бы не случилось.

Полетта чуть было не ответила: «А на что бы мы стали жить, если бы я не зарабатывала?», но во-время удержалась. Она отлично знает, о чем думает Анри и о чем он никогда не говорит вслух: уже не первую неделю вся семья живет только на ее заработок. А для мужчины это очень нелегко. Когда за день столько накипает на сердце, любить, жалеть как раз и означает не касаться, не трогать всех этих ужасных вопросов. Нельзя говорить все, что думаешь, а то невольно заденешь близкого человека неосторожным словом. Конечно, без этой проклятой нищеты и всего, чем она чревата, любовь означает совсем другое. Тогда можно сказать любимому все, что приходит в голову, не выбирая слов. Тогда делишься всем без утайки. И не нужно замыкать свое сердце, гнать прочь мучительные мысли. Но Анри сейчас думает о своем.

— Если бы у меня было свободное время, — говорит он, — я бы мог найти работу; хоть какую-нибудь, а нашел бы.

Но теперь уже Полетта поворачивается к Анри и, смеясь, щиплет его за руку.

— Не болтай глупостей. Ты отлично знаешь, что я об этом совсем и не думаю.

Анри вытягивается на спине. Ему приятно лежать чуть ниже ее плеча, словно она старше его, словно он у нее под крылышком. Как хорошо, что Полетта все понимает… Еще отраднее чувствовать рядом с собой подругу, когда знаешь, что она одобряет все твои поступки.

— Мы ведь хотим изменить нашу жизнь, ради этого стоит отдать все свои силы, — продолжает Анри, как бы желая окончательно убедить Полетту и почувствовать, что жена разделяет его мысли. — Ну вот, скажем, я решу в один прекрасный день, что главное — это выпутаться нам самим. Начну подрабатывать, ведь не глупее же я других; предположим даже, мне удастся принести домой немного денег, — все равно и у нас дома и у всех будет все та же нищета. Надо смотреть глубже. Конечно, нам сейчас тяжело, тяжелей, чем другим, но мы знаем, что рано или поздно все переменится. Станет на свое место. Мне приятно будет сознавать, что и я тоже послужил общему делу… Я считал бы, что прожил свою жизнь напрасно, если бы не сделал всего, чтобы приблизить победу.

Полетта ласково прикладывает палец к его губам, словно желая сказать: «Да знаю, все знаю, можешь меня не убеждать». Анри замолкает на минуту и щелкает зубами, как будто хочет откусить дерзкий палец.

— Ну, кончил свою речь? — поддразнивает Полетта.

Ночь и тишина приводят с собой юность. Сон спускается ясный, тихий, как летние сумерки. Сам ты чувствуешь себя чистым, легким, и на минуту от тебя отступают все тяготы жизни. И пусть ты беден, но у тебя молодые руки, молодые мускулы, молодые губы. Тебе двадцать пять лет. В твоих речах приоткрывается будущее, тебя переполняют молодость, желание жить, любить.

— Будто я не понимаю, куда ты клонишь. Ты завел разговор потому, что хочешь согласиться, если тебе предложат… И ты решил подготовить меня, чтоб я не ворчала. Да?

Анри уклоняется от прямого ответа.

— Знаешь, как можно ошибиться в человеке. Я всегда считал, что Франкер недолюбливает Жильбера. Еще неделю тому назад на собрании он говорил мне: «Не забывай, что Жильбер учитель, он нами, докерами, не особенно интересуется, потому и не пришел». Сегодня я встретил Франкера и говорю ему: «А знаешь, почему Жильбер не пришел на собрание?» Франкер даже побледнел. Он понял, что был неправ, он уже все знал. Он мне ответил почти со злостью: «Ну ладно, ладно. Пожалуйста, не приписывай мне того, чего я вовсе не говорил. Я сам знаю, какой Жильбер преданный человек. Не в этом дело. Если бы ему больше помогали в работе, он не дошел бы до такого состояния…» Оказывается, Дюпюи уже все сообщил Франкеру. Он не знал только, в какой санаторий уезжает Жильбер и что врачи потребовали немедленного отъезда. «Видишь, — говорю я, — прежде чем обвинять человека, надо сто раз подумать». Его это задело за живое, и он, знаешь, что мне ответил? «Нехорошо с твоей стороны, Анри, так говорить. Ты меня просто не понимаешь. Я тебе сейчас все объясню… Вот, например, на собрании ты сказал Роберу о том, что нам требуется мужество, помнишь? А Жильбер не мог бы так резко сказать, потому что сам-то он не безработный, он аккуратно получает жалованье в школе. Поэтому он не мог бы все объяснить Роберу, как ты, как равный равному, с тем же авторитетом. Конечно, Жильбер извелся на работе, и я понимаю, что он жертвует собой, как и все наши товарищи. Только со стороны это меньше заметно. Робер тогда тебе ничего не посмел возразить, а Жильбера он мог бы, пожалуй, попрекнуть». Я сказал Франкеру, что вовсе не хотел его обидеть, да и, по правде говоря, я с ним тогда обошелся не так, как нужно. Франкер этого не заслужил… «Ты совершенно верно говоришь, — заявил мне Франкер, — что мы недостаточно бережем наших товарищей, которые живут в таких трудных условиях. Люди не щадят себя, а мы ничего не предпринимаем. И таких много — и в руководстве и у нас. В руководстве — Морис, здесь — Жильбер. Как будто заботиться о своем здоровье стыдно. Возьми хотя бы депутата Жоржа. Его замучила какая-то желудочная болезнь, а он об этом и не думает. Этой беззаботностью гордиться нечего. А ведь у нас чуть ли не хвастаются: я болен — выходит, я самый преданный, прямо герой». Какой смешной Франкер — говорит, а сам руками размахивает, а руки у него длинные-длинные… Ты спишь?

— Какой же ты у меня глупый! Я вовсе не сплю, а думаю, что никогда бы не допустила тебя до такого состояния. Попробуй только! Будешь иметь дело со мной.

— Видишь ли, Полетта, Жильбера доконало то, что он живет один, без семьи. Одному, говорят, легче: жены нет, детей нет. Значит, ты можешь целиком отдаться делу и никто от этого не страдает. А ты как считаешь?

Полетта молча щиплет Анри за руку, как бы желая отомстить ему за такой намек.

— Но, с другой стороны, каждый вечер после собрания возвращаться домой, проехав на велосипеде километров двадцать, а дома не топлено, постель холодная, поесть не приготовлено. Знаешь, Жильбер мне сам признавался, что он по вечерам и голода не чувствует, а думает только о том, как бы лечь в постель, сил нет даже суп разогреть… И в смысле душевного состояния это тоже нелегко; ведь учительствовать — не то, что работать на заводе или в порту, когда вокруг тебя вечно народ. Учитель, пусть он даже очень любит детей, все-таки чувствует себя одиноким, не с кем слова сказать.

Анри прижимается к Полетте.

— А мы с тобой будто влюбленные — целый час болтаем. Если бы ты знала, до чего же мне с тобой легко.

— Ох, и хитрый, — говорит Полетта. — Ведь вижу, ты еще что-то задумал. — Она берет руку Анри и баюкает ее, как куклу. — Умеет подластиться! Если тебе предложат, значит, ты согласишься?

— Надо же кому-нибудь работать.

— Ладно, ладно… Признайся лучше, что ты просто гордишься. Помнишь, когда тебя в бюро секции выбрали, ты целую неделю ходил сияющий. От меня ничего не скроется.

— Во-первых, об этом по-настоящему еще не было речи, может, мне просто показалось. А главное, не знаю, справлюсь ли я… Что я по сравнению с Жильбером?..

Вернувшись под вечер домой, Анри рассказал Полетте о болезни Жильбера и в заключение добавил: «Может, я ошибаюсь, но весьма возможно, что товарищи предложат мне заменять Жильбера».

Полетте хочется поддразнить мужа, и она говорит притворно строгим тоном:

— А если я скажу — нет?

— Ты не скажешь!

— Ну а если все-таки скажу?

Анри перестает смеяться.

— Ты что, серьезно?

Полетта чувствует, как Анри весь сжался.

— Это было бы нехорошо с твоей стороны, — говорит он.

Полетта понимает, что этими сдержанными словами он не выразил и сотой доли своих мыслей.

— Я же шучу, дурачок, — говорит она. — Но видишь, какой ты! Уже решил, а моего мнения спрашиваешь только для порядка.

— Решил, решил… Не я решаю, а товарищи. Если, конечно, они меня выдвинут, я не стану отказываться. Но это вовсе не значит, что я очень уверен в своих силах.

Полетта тихонько смеется.

— Ты всякий раз так говоришь.

Женщины созданы для того, чтобы вселять в душу прекрасное чувство уверенности. Сколько раз Анри убеждался в этом. Когда рядом с тобой твоя Полетта, все кажется легко.

— Тут вопрос не только в том, справлюсь я или нет. Ведь, кроме докеров и коммунистов, я никого не знаю. Я никогда не сталкиваюсь с торговцами, с ремесленниками, с крестьянами. А ведь для секретаря секции сейчас, в момент американской оккупации, когда возникает столько вопросов, важнейшая задача — это суметь вовлечь в борьбу не только рабочих, но все слои населения. Задача реальная, разрешимая. Несомненно, есть для этого пути, но, с другой стороны, враг столько сделал, чтобы отдалить докеров от прочих. Потому и селят нас всех вместе, стараются загнать подальше. И во всем та же политика. А как поднять людей, когда не знаешь, чем они дышат, что думают? Мне, пожалуй, будет трудно найти с ними общий язык хотя бы потому, что я занимался только портом, и даже с беспартийными рабочими общаюсь мало, не говоря уже о нерабочем элементе. В ту ночь, когда пропал мальчик Гиттона, мы поехали его искать с доктором Деганом. Я сначала не знал, о чем с ним говорить. Еду в машине и молчу; он говорит, говорит, а я отвечаю только — «да» и «нет». Мы в своем кругу толкуем все об одном и том же и редко касаемся вопросов, которые интересуют какого-нибудь торговца или интеллигенцию. Между тем таких вопросов немало, и они важны и для нас, хотя, на первый взгляд, не имеют прямого отношения к политике. Доктор Деган, например, говорил сначала о детях, потом перешел к гирям и штангам — видно, это его конек, — рассказывал об охоте, о медицине, об экспонатах, которые следовало бы выставить в музее Вивьен. И самое интересное: о чем бы мы с ним ни беседовали, он каждый вопрос сводил к политике и, думаю, вовсе не из вежливости, не ради меня. Когда речь зашла о тяжелой атлетике, он тут же привел в пример достижения советских гиревиков, назвал имена чемпионов, перечислил рекорды. Он, оказывается, знает все это не хуже, чем я Историю ВКП(б), — помнишь, ты мне подарила книгу? Сказать откровенно, я никогда атлетами и гиревиками не интересовался, даже советскими чемпионами. А уж на что, кажется, докеры мастаки по части тяжелой атлетики.