Саван алой розы (СИ) - Логинова Анастасия

Володя-медвежонок – так Светлана когда-то назвала его за глаза, и Кошкин тогда же отметил, что прозвище удивительно точное. Весь он был пухлый, рыхлый, невысокий, удивительно неловкий в движениях увалень. И, вероятно, обладал большим добрым сердцем и славным податливым нравом. Что-то же зацепило в нем Светлану, кроме графского титула и доставшегося в наследство состояния!

О добром сердце Кошкин лишь предполагал. Опрометчиво, должно быть, ибо виделись они раза два в жизни, не больше. Кошкин не желал на этого Володю Раскатова смотреть, предпочитал о нем вовсе не знать, не думать и уж точно не брать его чувства в расчет. Он даже соперником его никогда не считал. Ну какой из медвежонка соперник? Посмешище, да и только.

За что и поплатился. Растравленный медвежонок грозил превратиться в медведя, снести все в своей ярости и пристрелить его в этой подворотне как собаку. Какие там, к черту, дуэли и швыряние перчаток в лицо на пышном светском приеме…

Кошкин испугался. В какой-то момент решил, что это и правда конец. Однако рука Володи Раскатова дрожала, палец, побелев от напряжения, все не жал на крючок, а в глазах стояли, ни много ни мало, слезы.

– Вы знали, что она без любви за вас пошла. Зачем женились? На что надеялись?! – зло выплевывая слова, тогда отозвался Кошкин.

Руки, однако, держал на виду, боясь спровоцировать и вызволить на волю настоящего медведя.

– Можете стрелять, но это ничего не изменит…

Негромкий голос Кошкина утонул в неясном вскрике с той стороны улицы – кто-то поскользнулся и растянулся на мостовой. Невольно обернулся и Раскатов. Отвлекся. А Кошкин только этого и ждал. Молниеносно вскочил, бросился на соперника, перехватил его запястье с револьвером, заученным приемом заломил его руку за спину. Впечатал рыхлое тело Раскатова в ближайшую стену.

Револьвер сам выпал Кошкину в руки. Ладони у Володи были мягкие, слабые, нежные, как у барышни – Кошкин, боясь сломать ему кости, тотчас ослабил хватку. А через миг и вовсе отпустил. Оттолкнул подальше, и миг или два они молча смотрели друг другу в глаза. Пока Кошкин не почуял, что Раскатов вот-вот снова на него бросится.

– Возьмите себя в руки, Раскатов! – прикрикнул он тогда. Сам, впрочем, отступая на полшага. Крепче обхватывая рукоять трофейного револьвера. – И не ходите сюда больше. Смысла нет!

Револьвер был стареньким, давно не знавшим чистки. Французский, системы Галана. Барабан оказался полностью заряженным.

Раскатов, бросив взгляд на утерянный револьвер, все-таки отступил. Со злыми слезами в глазах, с затаенной яростью. Как зверь.

– Это я покамест оставлю у себя, – напутствовал Кошкин, убирая револьвер за пояс.

И глядел, как Володя уходит дальше и дальше. Глядел – и понимал, что чувствует перед этим человеком самый настоящий стыд. Даже не сочувствие к нему, не жалость. Но ненависть к себе за то, что сделал, за то, что продолжает делать. За то, что сильней. За то, что допустил все это случившееся.

Едва ли он жалел этого глупого смешного Володю… Кошкин, скорее, хотел, чтобы Володи просто не было в его жизни. Чтобы Светлана не вышла за него. Чтобы тогда, три года назад, вместо того, чтоб пойти под венец с этим нелепым Володей, она бы приехала к нему, как и обещала.

Почему она не приехала?

Почему она не приехала, когда была так нужна ему. Когда он задыхался без нее в прямом и переносном смысле.

За год, что были вместе, они со Светланой говорили много, говорили о самых разных вещах и чувствах – важных и неважных. Но о том, почему она не приехала, не говорили никогда.

Кошкин знал, что и сегодня этого не спросит. Слишком больно будет услышать ответ.

– Степан Егорыч!..

Кошкин рассеянно оглянулся – и только теперь признал в поскользнувшемся на мостовой человеке своего помощника Воробьева. Тот все не мог подняться – или же времени прошло считанные секунды.

– Вы откуда здесь? – Кошкин бросился на помощь.

Тот морщился от боли и придерживал повисшую плетью руку. Упал он здорово, судя по всему. Еще и пальто порвал.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Я вас дожидался, Степан Егорыч. Я сказать хотел… – и тут, опомнившись, кивнул на скрывающуюся за углом фигуру Раскатова. – Это кто был? Он в вас стрелять хотел? Вы его знаете?

– Не берите в голову… Да у вас рука сломана! Идемте, поднимемся в квартиру, я консьержа за врачом отправлю.

Не очень охотно, но Воробьев поддался, пошел с ним.

Светлана, разумеется, тотчас начала хлопотать над больным, горничной отдала чистить и зашивать пальто, сама взялась осматривать руку и промывать рану – Воробьев умудрился ободрать кожу на локте. Весьма верно предположила, что это не перелом, а вывих сустава.

Доктор ее диагноз подтвердил, и руку Воробьеву вправил – после чего тот сразу почувствовал себя лучше и засобирался домой.

Не тут-то было.

– Прошу, останьтесь на ужин, Кирилл Андреевич, – живо принялась уговаривать его Светлана, прикасаясь к его руке, заглядывая ему в глаза своими зелеными русалочьими глазами. – И пальто ваше как раз будет готово. А мне так приятно было бы познакомиться с сослуживцами Степана Егоровича. Я никого из них не знаю, представьте себе!

Светлана умела уговаривать. На ней, дочке нищего литератора, женились графы (дважды), ради нее уничтожали карьеру и ехали в ссылку на Урал. Ради нее зарядили револьвер патронами и шли убивать другого человека. У Воробьева шанса не было отказать ей и не остаться ужинать.

– Что стряслось? – участливо спросила Светлана у гостя и подвинула ближе к Воробьеву блюдо с разносолами. – Где вы так упасть умудрились? Неужто подморозило?

– Я, право, на той стороне улицы стоял и увидал, как к Степану Егоровичу…

Воробьев осекся, наткнувшись на мрачный, чернее тучи, взгляд Кошкина. Он чуть заметно мотнул головою – и Воробьев сообразил, что о происшествии Светлане знать не стоит.

– …увидал Степана Егоровича, побежал и, собственно… Да, подморозило знатно.

Сам Кошкин к ужину не притронулся. Кусок в горло не лез. Так и не шло из головы черное дуло револьвера и дрожащая рука Раскатова. А что, если он вернется? А что, если он в квартиру поднимется, и Светлана откроет ему?

И дальнейшем и думать не хотелось.

Светлана их переглядываний как будто не замечала. Она щебетала легко и непринужденно о том, как вышла сегодня прогуляться, как кормила уточек на набережной и тоже – представьте себе – едва не поскользнулась. Светлана развлекала гостя, как могла, ибо гости в их доме – явление нечастое; была в прекрасном настроении и в обычной своей манере немного кокетничала. Не то чтобы последнее волновало Кошкина, потому как он знал, что кокетство это – вторая ее натура; что запретить ей кокетничать это все равно, как если бы ему самому повелел кто-то стать балагуром и душой компании. Не дано, и все тут. Уж точно Кошкин не ревновал!

И все-таки он предпочел бы, чтобы Воробьев в их доме не задерживался. Потому как, если Светлана и скучала без общества, то Кошкин – ничуть.

Да только помощник вроде как спас ему жизнь… а потому следовало сделать усилие и отыскать в себе нотки радушия.

– Далеко ли вам добираться, Кирилл Андреевич? – спросила Светлана к концу ужина. – Час поздний, а у нас гостевая пустует. Останетесь?

– Нет-нет, Светлана Дмитриевна, добираться далековато, но не могу… обещался быть дома.

Кошкин мысленно перекрестился.

– Супруга? – воодушевилась Светлана и того больше.

Должно быть, уже вообразила, как подружится с женой его сослуживца, и они вчетвером станут устраивать славные посиделки с игрой в бридж или обсуждением светских новостей у камина.

– Дочка, – тепло улыбнулся Воробьев.

И тотчас предъявил фотокарточку кудрявой девчушки – Кошкин и рта раскрыть не успел. А Светлана, как бывало с ней часто, когда разговор касался маленьких детей, моментально сникла. Побледнела. Против воли задержалась взглядом на фотокарточке – и не успела отвернуться до того, как на ее глазах блеснули слезы.

– Очень красивая девочка… Да, в таком случае мы со Степаном Егоровичем не смеем настаивать… я справлюсь о чае, простите.