Пожиратели звезд - Ромен Гари

Отец Хризостом поднял голову и, казалось, смотрел на него, но вокруг маленькой масляной лампы царила полная тьма, и он, видимо, не узнал его. Юноша шагнул вперед, чтобы свет упал ему на лицо, и старик, нацепив очки, пригляделся.

– Ты все-таки вернулся, – сказал он. – Город не сожрал тебя. Или, может, ты скрываешься от полиции? Молодые люди возвращаются в деревню чаще всего тогда, когда их преследуют.

Теперь это обычное дело.

– Я вернулся, – произнес Хосе. – Я хотел повидать тебя еще раз, пока ты жив, старик.

Жить тебе теперь осталось совсем недолго. Хотел еще раз поговорить с тобой.

– До моей смерти еще семь месяцев, – с удовлетворением заметил священник.

– Откуда ты знаешь?

– Новый священник, которого сюда послали, не сможет приехать раньше.

Хосе сел, разглядывая старика. Лицо его было поистине древним, изрытым глубокими морщинами, и если оно и было темным, как у кужона, то волосы и борода были совсем белыми, как у испанца. Любопытно, подумал Хосе, волосы кужонов никогда не седеют. Если видишь кужона с седыми волосами – значит, мать его была шлюхой в столице, а ее дети вернулись в деревню, чтобы занять должности в местной администрации или полиции или даже чтобы быть избранными мэрами: в них ведь течет испанская кровь.

– Ну и как живется в городе?

– Мне не повезло.

– Может быть, ты этого заслужил.

Хосе смотрел на красные и белые цветы, на травы, лежащие на столе.

– Скажи мне, какой грех самый страшный?

– Они все страшны, – ответил старик. – Тут выбирать не из чего. Все они – зло, ведущее в Ад.

– Но должен же быть один, который страшнее всех других?

– Не знаю, – устало сказал старик. – Это спорный вопрос. Тут трудно что-то выбрать.

По-моему, хуже всего – убить свою мать. Содомия – тоже большое зло. На этой грешной земле никогда не угадаешь. Дурное место.

– Старик, но при мысли о каком-нибудь грехе у тебя ведь бегут мурашки по коже?

– Я слишком стар для мурашек. Кожа загрубела.

– Убийство занимает важное место?

Да, убийство – один из самых тяжких грехов. Инцест тоже.

– Не знаю такого слова. Как ты сказал?

– Инцест.

– Что это?

– Это когда брат с сестрой блудом занимаются. Или отец с дочерью. Смертный грех. Я им часто говорил об этом, но они все равно это делают. Я знаю: делают.

– А это очень плохо? Хуже всего?

– За это прямиком отправляются в Ад, – сказал старик. – Прямиком, а Дьявол руки потирает от удовольствия. Но почему ты задаешь такие вопросы?

– Если бы кто-нибудь спросил, чем можно больше всего угодить Дьяволу, что бы вы ответили?

Старый священник долго размышлял. Потом покачал головой.

– Не знаю, – сказал он. – Ему все нравится. Все, что мы делаем. Да: он любит все, что мы делаем. Любит нищету, болезни, любит людей, которые стоят у власти. Их он очень любит.

Это он посадил их в правительство, потому что они сделали все, что нужно, чтобы угодить ему. Здесь распоряжается Дьявол, поэтому и надеяться не на что. Дьявол довольствуется тем, что стоит и смотрит, как мы барахтаемся во грехе, и смеется. Я часто слышу, как он смеется.

– Но все-таки должны же ему какие-то вещи нравиться больше других?

– Я же сказал тебе: инцест – зло, – проговорил старик. – За это отправляются в Ад.

Инцест – знак того, что Дьявол любит это создание. А еще зло – сжигать церкви и убивать священников, как это делали в Мексике во времена моей молодости. Но, мальчик мой, почему ты об этом спрашиваешь? Ты проделал такой путь единственно ради того, чтобы задать мне этот вопрос?

Мгновение юноша молчал, судорожно сцепив руки.

– Ради этого не стоило ехать так далеко. Кто угодно мог сказать тебе это.

– Вы – единственный человек, которому я доверяю, – ответил юноша, – единственный. Вы святой.

Старик посмотрел на него сурово:

– Это богохульство. Я всего лишь бедный деревенский священник. Я сделал все, что смог, но ведь это совсем немного. Меня надо простить. Когда я умру, за меня нужно будет молиться.

Оранжевый огонек лампы извивался языком черного дыма, в котором с треском сгорали комары и мошки. Юноша рассматривал прямую, неподвижную фигуру священника, длинные кисти его рук, покоящиеся на бесплотных коленях.

– Вы помните, о чем говорили мне?

– Нет, теперь я немногое помню. На прошлой неделе умерла моя собака, а я уже даже не могу вспомнить ее имени. Я как раз пытался его вспомнить, когда ты вошел.

– Педро, – подсказал юноша.

– Да, – сказал священник, и лицо его озарилось. – Я рад, что ты это помнишь. Да, именно Педро.

– Вы всегда говорили мне: добрые унаследуют небо, а злые – землю.

– Да, теперь вспоминаю, – сказал старик, – и это действительно так. Земля – злое место, она становится все злее и злее. Никогда не забывай об этом, если хочешь заслужить небо.

Ты славный мальчик. Я часто вспоминаю тебя, хотя и забыл твое имя. Тебя как зовут?

– Хосе. Хосе Альмайо. Во мне, как и в вас, тоже есть испанская кровь.

– Верно: Хосе. Ты уехал в город.

– Я вернулся.

– Видишь, я помню тебя, а люди говорят, что я уже молитвы свои забываю, проповеди забываю, и вызвали на мое место нового священника. Помню. Когда ты был маленьким, ты хотел стать тореро.

– Да, я попытался, но не вышло. Нет у меня таланта.

– Наверное, из тебя получился бы такой же хороший рыбак, как и твой отец. Он часто приносил мне рыбу.

Юноша встал:

– Что это за слово вы тогда сказали?

– Какое слово? Я не говорил никакого слова. Не надо быть суеверным, как эти деревенские люди, которые носят дары своим прежним идолам. Думают, что я не знаю об этом. Слово есть только одно: Господь.

– Нет, другое. Которое означает самый страшный грех. Который так радует Дьявола.

– Ты не должен так много думать о Дьяволе. Оставь Дьявола тем, кто правит нами. Думай о Господе.

– До свиданья, старик. Умри с миром.

– До свиданья, Педро. Я рад, что ты пришел. Рад, что не забыл меня. Может быть, сам того не ведая, я все-таки сотворил какое-нибудь добро.

Хосе вытащил из кармана пистолет. В лампе оставалось уже совсем мало масла, и Хосе знал, что старый священник, будучи почти слепым, ничего не увидит. Так лучше.

Но, может быть, в этом и заключалась ошибка, – думал он теперь, столько лет спустя, – и снова повернулся к окну, высматривая в небе самолеты. Может быть, именно из-за этого теперь все, того и гляди, рухнет – из-за тогдашней слабости и жалости: ведь он не захотел, чтобы старик узнал, что он собирается убить его.

Держа пистолет в руке, он выждал пару секунд, затем тщательно прицелился и нажал на спуск. Старик так и остался сидеть – по-прежнему неподвижно и прямо – руки его покоились на коленях, словно ничего не произошло; а может быть, действительно ничего не произошло, и вообще ничего никогда не происходит, ничто не идет в счет, никого нет, ни грех, ни преступление, ни Добро, ни Зло не существуют – все только пустые слова.

Он почувствовал, как на висках холодными каплями выступил пот: ведь если и существовала на свете единственная вещь, всегда страшившая того, кого вся страна считала выше всякой слабости и тревоги, так это была мысль о том, что земля принадлежит людям, что они – ее единственные хозяева, что нет помощи извне, нет тайного источника власти и таланта, а есть лишь акробаты да иллюзионисты и плуты вроде тех, кому в «Эль Сеньоре» удавалось подчас на какой-то миг его заморочить.

Альмайо нередко вспоминал о том, как замер тогда, глядя, как спокойно сидит старик, в которого он всадил пулю; он не падал. Может быть, от него уже почти не осталось ничего, что могло бы упасть, – конечно, он был слишком легок. Лишь голова чуть склонилась набок – и все.

Юноша долго стоял в темноте, прислушиваясь, но слышен был лишь шорох ночных птиц, треск насекомых в пламени да звон лодочных колокольчиков на озере, когда дул ветер. Он ждал. Обязательно должно быть какое-то знамение, какой-нибудь знак благосклонности и расположения. Он чувствовал, что лучше и придумать было невозможно. Он убил служителя Господа, человеческое существо, которое всегда любил и чтил, которого слушал, которому верил, и если то, что священник всегда говорил ему, – правда, если добрые наследуют небо, а злые – землю, то выбор обязательно должен пасть на него.

Он огляделся и увидел, что в углу что-то тихонько шевелится: два неподвижных фосфоресцирующих огонька. Он расплылся было в улыбке, но кот с мяуканьем сиганул к дверям и исчез, а Хосе остался один подле трупа, один во вселенной, внезапно показавшейся лишенной всякого смысла – не было в ней ни таланта, ни магии, ни тайной власти.

Опять закричала какая-то ночная птица, колокольчики все позванивали, скрипели дверные петли, ветер пробежал по розовым кустам – мирные, знакомые звуки; знамения не было.

Похоже, никто его не заметил, не раздался некий благосклонный голос, говоривший ему;