Неверная. Костры Афганистана - Андреа Басфилд

– Да, – признался я. – Она и вправду очень веселая – для девочки.

– О-о-о, – пропела Джорджия, – ты лю-ю-юбишь ее… ты хочешь ее целовать, обнимать и жениться на ней…

– Джорджия, – сказал я, качая головой, – для женщины, которая годится мне в матери, порой ты кажешься слишком уж ребячливой.

* * *

Когда мы вернулись в Джелалабад, настроение у Хаджи Хана тоже оказалось гораздо лучше, чем я ожидал, помня, что накануне, по словам Джорджии, они сказали друг другу «много лишнего». Сбросив свои сандалии и ботинки, мы провели вечер за столом, уставленным сказочно красивой, словно с картины, едой. Это был просто праздник какой-то – красно-зеленый салат, кремово-белая простокваша в чашках, оранжевые от специй жареные цыплята, рис, мясо, горячий наановый хлеб, шипучая пепси-кола и блюда с лежавшими на них горкой желтыми бананами, красными яблоками и розовыми гранатовыми зернами.

После еды – когда набитые до отказа животы позволили нам наконец выпрямиться – мы все по очереди сыграли в карамболь, и Джорджия вышла победительницей, потому что Хаджи Хан промахнулся несколько раз на легких ударах, – ведь она была гостьей и он не хотел «дать ей еще один повод для недовольства». А потом, развалясь на подушках и закутавшись в шерстяные одеяла, мы стали смотреть комедийное шоу по телевизору, и я выпил столько зеленого чая, что живот у меня сделался круглым, как мяч.

Но хоть я и смеялся вместе со всеми остальными над экранными шутками, сердце мое, под одеялом в красных завитушках и ярко-желтых цветах, разрывалось на части, ибо всякий раз, как я вспоминал свой разговор с Джорджией, мне казалось, что слова ее врезаются мне в горло и внутренности, словно за обедом я наелся толченого стекла.

И так-то было плохо, что она пила алкоголь и курила, как солдат национальной гвардии, и приехала в нашу страну в поисках луны, проводящей свои дни прячась за солнцем. Но что она к тому же не верила в Бога – мне такое и в голову не приходило. Я думал, что она – последовательница пророка Иисуса. А не иметь ничего, вообще никакой веры – ну… это было, пожалуй, хуже всего, в чем она могла мне признаться.

Джорджия была моим другом, и я любил ее так сильно, насколько вообще способен был любить, а ей предстояло вечное пребывание в аду, вне всякого сомнения, – ведь там один день тянется как миллион лет.

Мать однажды описала мне ад – это место ужасного горя и печали, которое тысячу лет пылало огнем, пока все там не раскалилось докрасна. А потом пылало еще тысячу лет и раскалилось добела. А потом – еще тысячу, после чего в аду не осталось ничего, кроме черноты.

И, не в силах перестать вспоминать слова Джорджии, я так и видел перед собою ее милое лицо, искаженное болью, ее тело, пожираемое огнем, ее рот, забитый плодами колючего дерева, которые, попав в живот, кипят там раскаленным маслом, причиняя невыносимые страдания.

Конечно, очень многим из нас все равно придется провести какое-то время в аду, если только мы не станем святейшими из мулл, потому что в исламе великое множество правил, и не всем им легко следовать. Но Аллах милосерден, и пусть даже Исмераи суждено отправиться в ад за свое курение, Баба Гулю – за азартные игры, мне – за воровство и пьянство, Хаджи Хану – за любовь к женщине, которая ему не жена, и, возможно, за торговлю наркотиками, все мы в конце концов оттуда выйдем и отыщем дорогу в рай, потому что мы – мусульмане.

Но у Джорджии такой возможности не было – ведь у нее не было Бога, и, стало быть, не было никого, кто хотел бы или мог ее спасти. Даже к свету ей не удалось бы выбраться, потому что ад так глубок, что брошенный в него камень летит до дна семьдесят лет. И так велик, что никогда не переполняется грешниками, даже если собрать их со всего мира, и убежать из него невозможно. Хуже того, Джорджии придется страдать там в полном одиночестве, потому что рано или поздно ее оставят все друзья. Ведь в рай попадет в конечном итоге даже командир Зардад с его человеком-собакой!..

И, сознавая все это, очень трудно смотреть в глаза человеку, которого любишь, и не видеть смерти, что смотрит оттуда на тебя.

Ночь я провел в ужасном беспокойстве. И на следующее утро шепнул Джорджии за завтраком:

– Я за тебя молюсь.

Она оторвала взгляд от вареных яиц и улыбнулась. Ответила:

– Как мило, Фавад, спасибо. – И я покачал головой.

Она ничего не поняла.

* * *

За этим завтраком к нам присоединился и Хаджи Хан, который, выйдя из своей спальни, выглядел так, словно сошел на самом деле с киноэкрана – лицо у него было расслабленное и красивое; поверх светло-серого шальвар камиз надет темно-серый джемпер, с виду мягкий, как облака.

Я всмотрелся в него внимательно, в поисках следов, оставленных «лишними» словами, сказанными накануне, но если возможная утрата Джорджии его и беспокоила, то он делал вид, будто ему все равно. Правда, я заметил, что поддразнивал он ее больше, чем обычно, и просто рассыпался в комплиментах, от которых у нее вспыхивали щеки, да и в глаза смотрел чаще, чем дозволено в нашем обществе.

И, глядя на него, про себя я молился о том, чтобы Хаджи Хан выполнил свои обещания, данные Джорджии. Потому что я был уверен, что такой человек, как он, – способный уговорить птицу слететь с ветки, по словам моей матери, – сумеет без труда, стоит ему только попытаться, уговорить и Джорджию принять ислам. Всего-то и нужно, что любить ее – и звонить ей почаще.

* * *

После завтрака, двух чашек чая и четырех сигарет Хаджи Хан, покинув дом, исчез в облаке пыли, поднятой тремя его «лендкрузерами», а Джорджия поднялась наверх, чтобы принять душ. Поэтому остаток утра я провел в саду, с Ахмадом, который явился вскоре после того, как его отец уехал. Мы дразнили боевых птиц, сидевших в небольших деревянных клетках, расставленных вокруг лужайки, и за нами, покуривая, приглядывал Исмераи.

У меня прямо чесалось все внутри, так хотелось поговорить с Ахмадом о Джорджии и его отце, но сделать этого я не мог. Пусть все знали, что между ними происходит, однако обсуждать это было никак невозможно, потому что обсуждение означало бы принятие, а принять происходящее мы на самом деле не могли, потому что мы старались быть хорошими мусульманами и, более того, делали вид, что наши друзья – тоже хорошие мусульмане. О том, что Джорджия совершенно ни во что не верит, я тоже не мог говорить – это означало бы позорить ее, а мне следовало хотя бы стараться защитить ее от дурного мнения, которое, несомненно, возымел бы о ней каждый, кто узнал бы эту ужасную правду.

И говорили мы поэтому, в основном, о всяких насекомых, которых жгли в саду при помощи осколка стекла и солнечных лучей.

Ахмад рассказал мне, что видел скорпиона, который сам себя убил, – его посадили на металлический поднос, под которым разожгли огонь, и скорпион, поняв, что бежать некуда, обратил против себя свой смертоносный хвост, – и тут за высокими воротами послышался гудок, ворота открылись и пропустили внутрь черный «лендкрузер» с нарисованным на заднем стекле орлом.

– Мой дядя вернулся, – сказал Ахмад, заметив мое любопытство, и поднялся на ноги.

Дверца открылась, с переднего сиденья выбрался мужчина, ростом намного ниже Хаджи Хана, и подошел к Исмераи, который был к нему ближе всех. Пожимая ему руку, он улыбнулся, продемонстрировав черную дырку на месте потерянного нижнего зуба.

– Добро пожаловать, Хаджи Джавид, – сказал Исмераи.

– Спасибо. Брат мой здесь? – спросил новый гость. Лицо у него было гладко выбритым, а щеки – такими впалыми, словно он нарочно втянул их внутрь.

– Нет, его нету, – сказал Исмераи, – уехал по каким-то делам.

– Понятно.

Хаджи Джавид перевел глаза, такие же впалые, как щеки, на входную дверь дома, откуда как раз в этот момент появилась Джорджия. Она улыбнулась и стала спускаться с крыльца.

В ответ он тоже улыбнулся, но я услышал, поскольку стоял неподалеку, что Исмераи он вполголоса сказал:

– Как погляжу, мой брат все еще возится со своей шлюхой?

Исмераи быстро глянул на меня, слегка нахмурился, но ничего не ответил. Поэтому я, разгневанный, рванулся вперед.

Но Ахмад поймал меня за руку прежде, чем я успел сделать хотя бы шаг.

– Брось, – шепнул он.

Хаджи Джавид уже шел навстречу Джорджии, которая сложила руки в приветственном жесте. И я бросил.

Но потом услышал их вежливые смешки и разозлился еще сильнее. Ведь Джорджия ни за что не стала бы с ним разговаривать, если бы знала, что думает о ней этот человек на самом деле.

– Извини, – сказал Ахмад, отпуская мою руку. – Он не знает, что ты друг Джорджии. Принял тебя, наверное, за моего друга.

– Это что, меняет дело? – спросил я.

– Нет, – согласился Ахмад. – То, что он сказал, непростительно, но что я могу поделать? Он мой дядя.

– Он так же говорит о Джорджии с Хаджи Ханом?

– Конечно, нет! – возмутился Ахмад. – В жизни не посмеет.

* * *

После приезда Хаджи Джавида все собрались в доме, посидеть в тепле, поскольку до Джелалабада долетел наконец из Кабула холодный ветер, пробиравший до костей, как пробирало и неприятное чувство, которое вызвал у меня брат Хаджи Хана.