Во мраке, переходившем в серебро - Kaтя Коробко

предполагает заживление и улучшение мышечной функции, а у нее тенденция в другую сторону. Боль и страдания ничему не учат мою маму. Она еще больше цепляется за привычное и тратит бесценную энергию на борьбу со мной. Другим людям тоже перепадает, но они ее не понимают, поэтому для них это довольно экспрессивная пантомима и носит развлекательный характер. Она забывает больше английских слов, чем раньше, потому ее и не понимают, и она не понимает их тоже.

Но сейчас мама не со мной, а в рехабе. Я знаю, что сделала всё возможное и поговорила со всеми людьми, которые могли поучаствовать или повлиять на более положительное разрешение ее проблем. Я не всесильна. Надо отпустить контроль на эту тему и переключиться на семью, но отказываться от мнимой всесильности трудно.

Вася обеспокоен ковидом, и, хотя по жизни он не интересуется рукоделием, тревога заставляет его поменять привычки. Он попросил меня вытащить швейную машинку и хочет сделать себе маску. Терзает кусочек ткани, подшивая его корявыми стежками. Усердие — не его добродетель. После получаса упорной работы лоскуток ткани превращается в маленькую клетчатую маску. Она маловата для его широкого лица и в один слой, но ребенок сделал ее сам и очень гордится. Так как по моей инициативе никогда ничего не случается, я очень горда его порывом и результатом труда. Энтузиазм Лауры не зашел так далеко, как у Васи, и она пользуется масками, принесенными мной с работы. Она регулярно обнимается со своей любимицей Финюшей, и настроение у нее благостное. Меня и детей попустило после того, как бабушка попала в больницу. Общая негативная атмосфера развеивается. Дети уже не боятся заходить на кухню и разговаривать со мной. Я тоже не чувствую себя как на электрическом стуле. Мы все повеселели и расслабились.

Мама звонит и жалуется. Опять проблемы с едой, всё сладкое и нет овощей. Я каждый день разговариваю с дежурными сестрами и кухней. У рехаба правило: не давать людям сырые овощи, поэтому всё только вареное, скорее переваренное. Из свежего — кусочки вялого и сладкого яблока, помидоры и огурцы в маленькой розетке. Чтобы получить такую пайку, нужно каждый день договариваться заново, так как люди меняются и новая смена забывает просьбы, оставленные предыдущей. От недостатка клетчатки в еде мама опять страдает запорами. Она до сих пор не может вставать на ноги и подъем в туалет — это мероприятие для двух сиделок.

Пришло 10 апреля, и я поговорила с нейрохирургом. Официальная часть была удовлетворена звонком в рехаб. Он поздоровался с моей мамой, благо, она быстро переключилась на что-то еще и забыла задавать свои вопросы или рассказывать о том, что живет в Лондоне. Может, не поняла, что он за доктор. Мы с ним достаточно долго и дельно поговорили. Однако не могу сказать, что услышала то, что хотела.

Мои надежды на то, что операция поможет ее состоянию, немного обломали. Операция помогает большинству, но не однозначно. Нейрохирург, доктор Шмидт, не уверен, что в ее настоящем положении она кандидат для операции. Он хочет проконсультироваться с онкологом и узнать, какой прогноз рака, хоть рак и вырезали. Второе и самое главное — она не хочет операции и пациента нельзя заставить, он сам решает свою судьбу. И если она не согласна, значит, ее устраивает такая жизнь. Не знаю, сколько раз она еще будет падать и что может сломать, кто за ней будет ухаживать. Но при всем этом я не в состоянии повлиять на ее решение. Нейрохирург предлагает сделать еще одно исследование — контрастную компьютерную томографию желудочков мозга — как следующий шаг подготовки к операции. На когда это может быть назначено — неизвестно, так как из-за ковида все плановые процедуры отменены.

Мне хочется рвать и метать, выпустить пар после этого спокойного разговора. Я жила несколько месяцев в надежде на излечение, а мне преподносят этику на блюдечке. Мама не ведает, что творит, а мне на этом блюдечке видится рабство сиделки до ее мучительной смерти. Мне нужно уважать чужой выбор, но почему этот выбор не спрашивает меня, готова ли я принести себя в жертву? А ведь я далеко не готова. Вся моя благотворительность принимается в штыки, истощает и травмирует меня, да и детей тоже.

Всё это печальные мысли. У меня есть дети, которым я действительно нужна и должна помогать. Моя мама — не мой ребенок, притом я вожусь с ней, как с ребенком. Она не принимает мою чистосердечную помощь, считая, что можно добиться от меня еще чего-то лучше. Но мои силы и помощь нужны моим детям. Для этого стоит поберечь себя и не пытаться так самоотверженно спасать маму — в нее силы уходят, как в бездонную яму, и всегда надо еще и еще.

Лора и Вася умеют говорить по-русски, я разговаривала с ними с рождения только на этом языке. Но они всё равно американцы и мыслят на английском. Когда-то давно мы очень веселились, играя уменьшительными окончаниями. Им очень нравилось составлять слова со смешным окончанием «ще» — домище, школище, но особенно им нравилось добавлять это к именам собственным — Лорище, Васище и мамище. Мамище не прижилось. А вот Васище и Лорище остались и помогают иногда разрядить обстановку.

Васик испытывает социальный голод. Он очень привязан к своим друзьям, но сознательные родители не выпускают своих детей играть на улице. Вася не гнушается любыми другими вариантами. Он гоняет по одной нашей трущобной улице в поисках приключений. Вчера он завеялся, и после трех часов его отсутствия я отправилась бродить по этой улице. Работодательница Лоры и мой агент Дона указала мне, где видела Васю пару часов назад. Я постучала в дверь, и мне открыли дети. С ними Вася — без маски и в полном азарте играющий на свалке из вещей в гостиной. Дети вытащили матрас из родительской спальни и положили его на лестницу, с этой горки все весело катались. Василию я строго объяснила, почему так нельзя делать, и забрала домой.

Еще худшая компания, чем отвязанные незнакомые дети, — это друг Картер. Там дом-помойка, бесчисленное количество плодящихся кошек и иррациональная мама. Легче было бы, если бы она куда-то ушла, но она присутствует и гордо осматривает свое царство. Папа у Картера — честный наркоман, за что и сидит в тюрьме. В Америке наркомания — это преступление. Старший брат курит травку дома и, подозреваю, угощает Картера, а где курят — там и пьют. Но пока Картер боится