На Севере дальнем - Николай Шундик

Ей стало страшно.

«Доходили вести, что у Ринтынэ был сын. Жив ли он? Не болеет ли он там, под этой холодной луной! — думала Вияль, погоняя собак. — Какой он, на кого похож? Ринтынэ очень была на меня похожа. Быть может, и сын ее на моего Кэукая похож?»

Мысль о своем сыне немного отвлекла Вияль от горестных размышлений. «Хороший он у меня, честный и добрый, — ду­мала Вияль. — Характером своим он чем-то на дедушку Ако похож...»

А Кэукай в это время, не замечая, как пристально наблю­дает за ним сквозь очки старый мастер Кэргыль, трудился над своей статуэткой.

В школьной мастерской визжали пилки, напильники, сту­чали долота, слышались шутки, детский веселый смех. Маль­чики то и дело обращались к Кэргылю, просили посмотреть, так ли получается морда медведя, корма шхуны или спинка нерпы.

— Сейчас, сейчас посмотрю, — обещал Кэргыль. — Теперь у меня двойные глаза, теперь у меня, как у молодого, глаза — все увижу, все объясню.

Ярко горели электрические лампочки. В мастерской было светло и тепло. Кэргыль, забросив под верстак свой посох, чув­ствовал себя так, словно он помолодел на добрых сорок лет.

И никто не замечал, да и не хотел замечать, в этом светлом доме, как, заглядывая в окно, поднималась над ледяной гра­ницей угрюмая, холодная луна.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ФАКЕЛЫ В ЧЕРНОЙ НОЧИ

ГОРЬКИЕ ЛЕПЕШКИ

Похоронив мужа, Ринтынэ занемогла. Первые месяцы она еще крепилась, но к весне слегла совсем. Беспрерывный ка­шель изнурял ее. Чочой с тревогой наблюдал, как его мать угасала с каждым днем.

Часто к Ринтынэ приходил ее брат Гоомо. Высокий, чуть сутулый, он выглядел так, будто всю свою жизнь нес на спине незримую тяжелую ношу. Смуглое скуластое лицо его с впа­лыми щеками, с мелкими добрыми морщинками возле узких глаз почти всегда было печально-задумчивым.

—  Я тебе свежего нерпичьего мяса принес, — говорил он негромким низким голосом, присаживаясь возле сестры.

—  Спасибо тебе, Гоомо, — шептала Ринтынэ и заходилась в кашле.

Гоомо молча смотрел на сестру, изредка беззвучно шевеля губами. Иногда он поправлял изголовье больной, подавал ей пить. Острая тревога светилась в темной глубине его глаз. «Вот умрет Ринтынэ, и тогда у меня, кроме Чочоя, никого не останется, — думал он, тяжело вздыхая. — Правда, где-то там, на родной земле, живет Вияль, но увижу ли я ее когда- нибудь?..»

Весна ушла, наступило лето, а Ринтынэ все так и не могла встать на ноги.

— Мама, да ты поешь чего-нибудь! — умолял Чочой.

— Что, что есть? — тихо спросила Ринтынэ. — Кэмби за­гнал Гоомо с оленьим стадом далеко в тундру, свежего мяса добыть некому...

— Вот тут у нас есть юкола. — Чочой протянул матери су­хую тухлую рыбу.

— Нет, Чочой, я уже не могу есть юколу, не лезет она в мое горло.

Когда кончилась и юкола, Чочой обежал яранги чукчей и хижины эскимосов в надежде раздобыть что-нибудь, чем мож­но было бы накормить больную мать. Но, кроме юколы, никто ничего предложить не мог. «Муки хотя бы немножко до­стать,— думал Чочой, — лепешек испечь. Наверное, лепеш­ки мама стала бы есть, она так давно не ела лепешек!..»

Худенькое смуглое личико мальчика с заострившимися скулами и подбородком, с тонким, чуть горбатым носом было не по-детски серьезным.

— Но я должен, должен найти ей что-нибудь поесть! — вслух сказал он и зашагал по поселку.

Остановившись напротив дома мистера Кэмби, Чочой смотрел на его окна. «А что, если попросить у Кэмби хотя бы немножко муки, — вдруг даст?» — с тоской подумал Чочой, не решаясь, однако, тронуться с места.

Мистера Кэмби Чочой боялся. Пугало его также и то, что сыновья Кэмби вернулись из города, где они учились в кол­ледже. «Поколотят еще или словами нехорошими обругают, — подумал Чочой, чувствуя, как у него от голода ноет желу­док. — Хотя бы немножко муки, хотя бы на несколько лепе­шек для мамы... А я бы юколы пожевал. Мне ничего, я здоро­вый...»

Мысль о том, что он должен во что бы то ни стало покормить мать, заставила Чочоя действовать. «Пусть поколотят, пусть обидят, но, может, мне удастся уговорить Кэмби, чтобы он хоть немножко дал нам муки. Придет Гоомо и с ним рас­считается»,— думал Чочой, подходя к двери дома мистера Кэмби.

Открыв дверь, Чочой робко вошел в коридор, пугливо осмотрелся. Ему казалось, что сзади кто-то непременно схва­тит его за шиворот и вытолкнет на улицу: мистер Кэмби не любил, когда в его дом входили не американцы.

Вот одна из дверей открылась, и перед мальчиком предста­ла полная женщина с тройным подбородком, с благодушным, на первый взгляд даже приветливым лицом. Брови ее удив­ленно поднялись, и она ласково спросила:

— Что тебе, мальчик, здесь нужно? Разве тебе неизвестно, что мистер Кэмби не любит, когда к нему в дом заходят эски­мосы и чукчи?

— Я... я хотел попросить мистера Кэмби... — замялся Чо­чой, чувствуя, что от ласкового голоса миссис Кэмби у него пересохло в горле.

— Ты хочешь поговорить с мистером Кэмби? — У женщи­ны снова брови поднялись вверх. — Наверное, у тебя, маль­чик, случилось несчастье, раз ты решился на такое. Слыхала я, что у тебя больна мать. Может быть, она...

Заметив выступившие слезы на глазах Чочоя, миссис Кэм­би вздохнула и направилась в кабинет мужа. Вскоре она опять появилась в коридоре:

— Мистер Кэмби занят, подожди немножко...

Видимо, ей очень хотелось добавить: «Подожди за две­рью», но у миссис Кэмби было доброе сердце, настолько до­брое, что она разрешила мальчику-чукче постоять у порога в ее доме.

Не успела миссис Кэмби закрыть за собой дверь, как Чо­чой услыхал недовольный голос Дэвида:

— Пусть дверь будет открытой, а то невыносимо жарко.

— Но там, дорогой мой, в коридоре, стоит мальчик-чукча, он одет в шкуры, запах... — ласково возразила сыну миссис Кэмби.

На пороге показался Дэвид. В руках он держал вилку с поддетой на нее оладьей.

— А-а, это Чочой! — сказал он с набитым ртом и, повер­нувшись к столу, за которым сидел Адольф, насмешливо до­бавил: — Вот к нам гость явился из тех, что ты собираешься воспитывать.

— Я тебе говорил об индейцах, а это чукча.

— Не все ли равно, индеец или чукча? Они даже лицом друг на друга похожи. Вот посмотри на этого: нос с горбинкой, широко раскрытые глаза...

— Ну что ж, в конце концов я согласен с тобой, — ото­звался Адольф.

— Быть может, ты этого своего будущего воспитанника посадишь рядом с собой за стол?

— Надо знать меру, Дэвид, — недовольно сказал Адольф. — За стол я его, конечно, с собой не посажу, а вот покормить, пожалуй, покормлю, потому что уверен — он го­лоден, как волк.

С этими словами Адольф положил на тарелку несколько оладий и вышел к Чочою.

—   Мама, дай фотоаппарат! — закричал Дэвид. — Такой прекрасный момент: янки из собственных рук кормит мальчи­ка-чукчу, у которого почти черная кожа.

Чочой плохо понимал, о чем говорит Дэвид, и все-таки ему было ясно, что говорит он что-то обидное, оскорбительное.

—   Бери, бери, Чочой. — Адольф протянул тарелку с оладь­ями. — Ты не слушай, что брат болтает. Он шутит, он добрый шутник.

Два чувства боролись в Чочое: первое — повернуться и уйти, ни слова не сказав этим людям, и второе — забрать оладьи, забрать во что бы то ни стало и накормить умираю­щую мать. А они были такие маслянистые, такие вкусные! Спазма сдавила горло Чочоя, на лбу и на щеках выступила испарина.

Вид голодного мальчика поразил даже Дэвида.

—   Бери, бери! Адольф же сказал, что я шучу, — буркнул Дэвид и отвернулся в сторону.

—   Мне... мне не надо. У меня мама больна, она ничего не ест, — наконец выдавил из себя Чочой.

—   Так тебе завернуть, да? — спросил Адольф и повернул­ся к матери: — Заверни, пожалуйста, во что-нибудь.

Миссис Кэмби посмотрела на одного сына, перевела взгляд на второго и вдруг засуетилась, собираясь выполнить просьбу Адольфа.

—  Ай, Адольф, Адольф, — приговаривала она, — у тебя такое мягкое сердце! Только как бы ты, мальчик, не нажил се­бе горя. Да, да, как бы ты не нажил себе горя со своим доб­рым сердцем. Это очень, очень часто бывает.

Получив сверток, Чочой ринулся прочь из дома мистера Кэмби. Он был счастлив, что наконец может принести матери такую пищу, которая ей должна непременно понравиться. Пугливо озираясь, как бы боясь того, что Адольф и Дэвид мо­гут раскаяться в своей доброте и отнять оладьи, Чочой бежал, не выбирая дороги. И, когда ему показалось, что он ушел уже достаточно далеко, он присел за эскимосской хижиной и осто­рожно развернул сверток.

«Я не буду их есть... Нет, нет, ни за что не буду! — твердил , Чочой, чувствуя, что ему нестерпимо хочется съесть их все сра­зу. — Я только посмотрю на них, я только языком попро­бую».