Год спокойного солнца - Юрий Белов

«Что со мной — подумала она смятенно. — Что я такое болтаю? К чему эта заумь?» — и сказала сквозь слезы: — Я, кажется, с ума схожу.

Они поменялись ролями, доктор и больной.

— Это пройдет, это ты устала и расстроилась, — успокаивал ее Марат. — Ты плюнь на все.

— Ладно обо мне, — сконфузилась она. — Ты вот скажи… Севка пишет стихи, заметки в газету. Ты читал?

Он кивнул.

— И как? Есть в нем искра божья? Или пустое дело?

— Да как тебе сказать… — замялся Назаров; он опять боялся ее расстроить. — Искра божья, она ведь не всегда сразу проявляет себя. А потом… писать — это ведь тоже профессия, как и всякая другая. Знания нужны, опыт, усидчивость…

— Усидчивости у него как раз нет, — вздохнула Наталья Сергеевна. — Все норовит с налета.

То, что она сама невысоко ценила способности сына, приободрило Назарова, и он сказал:

— Ему не хватает литературного вкуса. Фразу строит, не чувствуя ритма, отбора слов нет… Он много читает?

— Нет, по-моему, — ответила она, вдруг удивившись, что совсем не знает литературных привязанностей сына. — Сименона, видела, читал…

— Это чувствуется, — кивнул Назаров. — Прошлым летом он нам заметку принес. Фраза там была… «Туристы, приехавшие издалека, наслаждались необычным теплом, обливаясь влагой собственного тела, выходившей в виде пота». Так литературный секретарь до сих пор, если встретит неудачное выражение, ворчит: «Это не литературный стиль, а влага собственного тела». Ты уж не сердись за прямоту.

— Я не сержусь, что ты, — покорно произносил она. — Я же в вашем дело ничего по понимаю, хотя и читаю газеты регулярно. А фраза, которую ты привел… — она пожала плечами. — В научной литературе сплошь и рядом…

— Сева говорит, что пишет художественную прозу, — усмехнулся Назаров. — Понимаешь, многих смущает видимая доступность литературы. «Вы не пробовали писать?» — «Нет, не пробовал». И никто не улыбнется. А спросите такого: вы не пробовали играть на скрипке? Или рассчитать синтез тяжелых изотопов водорода? Или вылечить соседу язву двенадцатиперстной кишки? Впрочем, лечат теперь тоже все…

— Что же, ему писать совсем не нужно?

В ее голосе прозвучала скрытая надежда.

Назарову стало стыдно за ненужную прямоту. Она же мать. Самому Севке все это следовало бы высказать, может урок, если способен, извлечь, а ей-то зачем… Но и душой кривить он не мог. К тому же какой-то чертик в нем засел сегодня, не позволял быть добрым.

— Почему же, пусть пишет. Греха в этом нет. Одни лондонский служащий за десять лет переписал от руки всего Шекспира. Его спросили: зачем? Он ответила «Всегда чувствовал стремление писать, но бог не наделил талантом».

Можно было это и за шутку принять, безотносительно к Севе. Но Наталья Сергеевна не улыбнулась даже. Скосив на нее глаза, Назаров тоже насупился, замолчал.

— Я поняла, ты не думай, — сказала она, гася обиду.

Сидела она прямо, спине не давала сутулиться и голову держала высоко, независимой и гордой хотела казаться. Но он видел, что давалось ей это с трудом.

— Я пошутил, — произнес он мягче. — Может быть, что-то у него и получится. Кстати, вчера только сдал в секретариат его статью. Интересную проблему поднимает. Вполне может зазвучать на полосе. Правда, пришлось поработать, но ведь основа была, факты… Так что все не так мрачно. Ты ему только подскажи: учиться надо.

— Пушкина читать, Гоголя, Чехова, — уже с иронией отозвалась Наталья Сергеевна.

— И это тоже, — серьезно кивнул он. — В творчестве цельность нужна, ясность. И ответственность. Классики этому как раз и учат.

«Почему он тогда не стал бороться за меня? — неожиданно подумала Наталья Сергеевна. — Любил же… Мужской гордости не хватило?» И толчком в сердце пришел ответ: жить долго не рассчитывал, вот что. Он опорой в жизни не надеялся для нее стать, ему самому опора была нужна. А она не к нему пошла — от него. Нарочно в медицинский перешла, думала: помогать ему будет, а вышла за Кирилла. Почему? Теперь она не могла найти объяснения, забылось все, быльем поросло. За давностью лет… А он обузой боялся стать, обременять ее не хотел, любовью поступился ради ее счастья. Только где оно, счастье?..

Воскресный сквер был пуст, они вдвоем только и сидели здесь. За голыми еще, подстриженными кустами, за чугунной низкой оградой автомобили изредка шуршали шинами по асфальту.

Дело к вечеру шло. Солнце опять за тучи спряталось, но тихо было, тепло. А Наталье Сергеевне зябко стало.

— Холодает, что ли, — сказала она, поеживаясь.

Он удивленно посмотрел на нее.

— Да нет… — но тут же догадался о ее состоянии и добавил поспешно: — Наверное, с гор тянет. Тучи вон какие идут. Вполне ночью может снег выпасть. Абрикос только зацвел — побьет морозом.

Про снег он выдумал только что, откуда снег, вон теплынь какая, а знакомое чувство тревоги засосало под ложечкой. Инстинкт срабатывает, как у подопытной собаки, подумал он, хотел улыбнутся, но улыбка не получилась.

— Ты врачам давно показывался? — спросила Наталья Сергеевна, заметив гримасу боли на его лице и не поняв, отчего она. — Ты приезжай. У нас новейшая аппаратура. Обследуем. Полная картина будет.

— Спасибо, как-нибудь, — вяло согласился он.

— Нет, я серьезно, — настаивала Наталья Сергеевна; сейчас ей казалось, что надо обязательно уговорить Марата приехать к ней в клинику, что только она сама, взяв дело под свой контроль, сможет как следует позаботиться о его здоровье; но это только думала она, а чувствовала другое: они же встречаться будут, встречаться… вот что было главное. — Ты обязательно приезжай, я все устрою на высшем уровне. Давай договоримся. Ты дай мне свой телефон…

— Не надо, Наташа, — тихо попросил он.

И она сразу сникла. «Да» или «нет» — вот чего добивалась она, и услышала «нет». Но она не знала, что стояло за его «не надо, Наташа»…

А он просто боялся опять оказаться в «дурдоме». Хватит с него той психбольницы, куда занесло его стылой весной сорок второго, едва вырвался из блокадного кольца.

Надо же было такому случиться: санитарный их поезд, полный мечущихся в жару и беспамятстве, покалеченных, измученных, стонущих и кричащих от нестерпимой боли или угрюмо молчащих людей, подвергся бомбежке и загорелся вблизи маленькой станции. Навсегда врезалось в память: черное поле, с которого не везде еще сошел снег, горящий на путях поезд, весь в огне и дыму, выпрыгивающие из окон раненые в бинтах и белом исподнем белье, а над всем этим — синее, без единого облачка бездонное небо.

Марат пробрался в тамбур, соскользнул по железным ступенькам, побежал в поле. Ноги не держали, он упал и боком, опираясь на здоровую руку, пополз по влажной земле. Она прилипала комьями к пальцам, была жирной, с прошлогодней соломой перемешана, Марат порезал ладонь в кровь и перевернулся на спину, — вот тогда и увидел горящий поезд и густую синь неба. Только не слышал ничего, оглох, и странно было видеть весь этот кошмар без единого звука, как в немом кино. Он бы и подумал, что видит кино или сон, но ветер доносил жар пожарища, искры обожгли ему лицо, и он закрыл глаза и отвернулся, боясь еще и ослепнуть.

Вагоны расцепили, растащили. Те, что загорелись, сгорели дотла, — только металлические чадящие остовы остались. Остальные же удалось спасти, и паровоз тоже. Куцый поезд ушел, забрав раненых, кого успели вынести во время пожара или кто сам выскочил и уцелел. Умерших и сгоревших похоронили тут же, на краю поля. А некоторых контуженных забрала к себе оказавшаяся поблизости психиатрическая больница с веселым курортным названием «Березняки». Туда и Марат попал. Поначалу ему все равно было. А едва пришел в себя, стал понимать, что к чему, ходить стал, ему эти «Березняки» хуже тюрьмы показались. Понасмотрелся, понаслушался всякого, и тихих и буйных повидал, они спустя годы в страшных снах являлись. И затеял он тогда побег, решил уйти тайком хоть куда, только подальше отсюда, от сумасшедших здешних страстей. Он и сбежал бы, хотя далеко ли уйдешь в застиранном фланелевом халате поверх исподнего да без документов… Батальонный комиссар Кныш Владимир Александрович его удержал. Про задуманный побег он, конечно, не знал, а просто пообещал взять Марата к себе в редакцию. Он тоже контужен был, сильно заикался и головой подергивал по-петушиному, но голова у него варила, так что в гражданке, как он рассчитывал, работу по специальности найдет. Был же из этих мест, до войны редактировал в соседнем городе газету, писал туда письма, просил дать любую работу. Вскоре за ним действительно приехали на стареньком пикапе. Владимир Александрович уговорил врачей отпустить с ним Марата. Больница была переполнена, и такая просьба отказа не вызвала. Так попал Назаров в газету. До конца войны работал с Кнышем, не решаясь сказать, что ему в Ташкент нужно. Кому тогда в Ташкент не хотелось? А в день победы у Кныша остановилось вдруг сердце. Он и не выпил даже, просто обрадовался сильно. Хотели Марата на его место назначить, рука у него к тому времени почти нормально работала, и слышал уже хорошо, припадок только один раз за все время и был, так что, считай, благополучно войну пережил. Ему и отказываться неловко было, городу этому многим был обязан, да в последний момент нашлась другая кандидатура. Вскоре Марат рассчитался и поехал домой в товарно-пассажирском медлительном поезде, окрещенном с чьей-то легкой руки «пятьсот веселым», на нарах теплушки. Домой поехал, хотя какой и где у него был дом…