Год спокойного солнца - Юрий Белов

— Ну, что ты, — очень мягко, с нежностью, какой не ожидал от себя, ответил Марат. — Нам нельзя сердиться друг на друга, мы с тобой только вдвоем остались…

Он хотел добавить: из всей нашей группы, но смолчал.

Встретив его взгляд, Наталья Сергеевна словно задохнулась и снова почувствовала слабость и головокружение. «Да что же это? — растерянно спросила она себя и вдруг впервые призналась: — Я люблю его, я без него жить не смогу, я как девчонка — только в глаза взгляну…»

— Смотри, это Борис?

Поспешно поднявшись и не дожидаясь ответа, Назаров взмахнул рукой. Но с дороги его могли и не заметить, тогда он пошел прямо через боскет, испачкав сырой землей туфли, с неожиданной проворностью перемахнул через невысокую ограду и выскочил на тротуар.

22

Соскочив с мотоцикла, едва кивнув Казакову и сразу же забыв о нем и обо всем на свете, Борис устремился к Назарову.

— Здравствуйте, дядя Марат!

Ладони их сошлись в крепком рукопожатии, и близко глянув в голубые, материнские, глаза юноши, такие сияющие, лучащиеся внутренним праздничным светом, Назаров растроганно заморгал, притянул его к себе и обнял левой рукой. Борис неловко ткнулся ему в щеку, чмокнул по-детски и смущенно отстранился.

— Здравствуй, Боря. Вот ты какой стал… солдат, — проговорил Назаров, тоже засмущавшись. — С возвращением тебя.

— Спасибо… Ой, да я шлем забыл отдать! — Борис оглянулся и, увидев терпеливо поджидавшего на обочине Казакова, побежал к нему, торопливо расстегивая ремешок на подбородке. — Простите, Ата Казакович, я дядю Марата встретил… то есть он мне не дядя, это я так, с детства привык… он хороший человек.

— Я вижу, — улыбнулся Казаков. — Так вы остаетесь?

— Да, вы езжайте.

Он вернулся к Назарову.

Первый порыв прошел, остывали, выплеснувшись наружу, чувства, пришло время придирчиво осмотреть друг друга, замечая перемены. Одного они радовали, другого огорчили. Марат по выражению глаз Бориса понял, насколько сдал за два последних года, и эта догадка опечалила его. Недавнее тоскливое чувство снова стало саднить в груди.

— Служилось как?

Обняв Бориса за плечи, Назаров повернулся вместе с ним, и тот лишь теперь увидел мать. Она сидела на скамейке вполоборота и с ревнивым чувством следила за сыном. Обидное ощущение покинутости виделось, вероятно, в ее глазах. Борис сразу подошел к ней и ласково тронул за плечо, давая этим понять, что он с ней, что нет у него никого дороже ее, потом только ответил, обернувшись к Назарову:

— Служилось нормально.

— Я тебе не рассказывала, — оживилась Наталья Сергеевна. — У Бори там было чепэ — ноги в пургу обморозил, но вынес на себе ослабевшего товарища.

— Да ладно, мама, — потупился Борис. — Чего теперь об этом… Все ж обошлось.

Не став проявлять излишнее любопытство, Назаров спросил:

— Теперь какие планы? Учиться? Работать?

— Работать, — сразу, не раздумывая, ответил Борис. — Отец меня к себе в трест переманил. Я же в армии и трактор изучил, и кой-какое электрооборудование. Отец говорит: специалист широкого профиля, никому не отдам, если уж учиться не хочешь…

— А почему учиться не хочешь? — спросил Назаров, отметив про себя, что Борис называет Кирилла не папой, как прежде, а отцом.

— Я рабочим хочу быть.

— Хоть бы ты повлиял на него, Марат, — сказала Наталья Сергеевна. — Куда сейчас без образования, верно ведь?

— Да как сказать… — Марат улыбнулся не ей, а Борису. — Современный рабочий это же не человек с тачкой. Учиться ему все равно придется, зато будет делать то, к чему душа лежит, и результаты своего труда видеть, не то, что бумажки в конторе подшивать…

— Да ну тебя в самом деле, — рассердилась Наталья Сергеевна. — Или уж привык в своей газете… Судьба человека решается, а он…

— Он правильно свою судьбу решает, — серьезно ответил Марат. — И не надо ему мешать.

Благодарно посмотрев на него, Борис сказал:

— Мы сейчас с нашим главным инженером на соседний завод ездили. Агрегаты там вышли из строя, а специалистов нет, вот их директор и попросил Казакова помочь. Весь день копались…

— Починили хоть? — недовольно спросила Наталья Сергеевна.

— Разобрались что к чему. А ремонтировать заводские будут.

— Вот видишь, и в воскресенье не дают отдохнуть.

— Я ж сам, мама… Ради интереса, из любви, так сказать, к искусству.

— Ради интереса… Все равно должны сверхурочные платить. Есть же закон…

Сын хотел что-то возразить, но Марат взял его под руку и так, стоя рядом с ним, стал говорить, и слова его — словно камни в огород Натальи Сергеевне:

— Вот ты сказал: это — из любви к искусству — и мне человек один вспомнился. Старый питерский рабочий Гаврила Иванович Михайлов. Он эти самые слова не раз повторял. Не, за деньгу, говорил, надо работать, а из любви к искусству, ибо рабочее наше искусство цены не имеет. За труд, само собой, платить следует, но не это главное, это как бы само собой. А главное — желание дело делать, мастерство свое проявлять, если ты мастер. Из его уст я про знаменитого Левшу впервые услышал, как блоху тот заморскую подковал. Гаврила Иванович так рассказывал, будто все это на самом дело было и чуть ли не у него на глазах. А в том, что Левша питерским мастеровым был, я и не сомневался тогда. «Таких мастеров на нашей земле поприбавилось, — так он свой сказ заканчивал. — Говорят, будто машины сравняли неравенство талантов и дарований, будто, благоприятствуя повышению заработка, машина не благоприятствует артистической удали рабочего человека. Глупость это. Механические науки гордость нам придают, любви к своему делу прибавляют, безграничные возможности открывают. Ибо машины, нами созданные, — с человеческой душою». Михайловские слова врезались в мою память навсегда. Потом прочел я Лескова и понял, как переиначил Гаврила Иванович слова писателя, утверждавшего, будто таких мастеров, как баснословный Левша, теперь уже нет.

Пока он говорил, солнце за горами скрылось, сумерки благодаря тучам быстро сгустились, светильники загорелись вокруг сквера, вечер наступил. Теперь уже в самом деле похолодало. Стал моросить мелкий дождь. Влекомая воздушным током, зароилась, наподобие летней мошкаре, водяная пыль в светлых пятнах под фонарями.

Но они заметили все это только тогда, когда Марат смолк. Он же сам, выставив ладонь, произнес удивленно, с детской непосредственностью:

— Смотрите-ка, дождик пошел…

Наталья Сергеевна поднялась:

— Ты идешь домой, Боря?

— Конечно. — Борис повернулся к Назарову: — Пойдемте к нам, дядя Марат? Чаю попьем. Я брусничного варенья привез.

Борис и на мать взглянул, ища поддержки, но она повторить приглашение не решилась, боялась выдать голосом свои чувства, только вскинула на Марата вопрошающий тревожный взгляд. А тот смотрел в ее глаза и молчал, ей показалось, слишком долго, до неприличия долго…

— Правда… — произнесла она неопределенно и скованно.

Марат кивнул, давая понять, что все понял, и улыбнулся Борису:

— Спасибо, брусничного я никогда не пробовал, но в другой раз. Утром статью на машинку сдавать, а она еще не написана.

— Ты все-таки приди, — сказала Наталья Сергеевна, протягивая ему руку.

— Спасибо, — повторил он, но уже не смог посмотреть ей в глаза и, словно только что вспомнил, обратился к Борису. — А он как, толковый, этот ваш главный инженер? Казаков, кажется?..

Борис ответил увлеченно:

— Ну! Если и быть инженером, то только таким. И человек настоящий! Вот бы написали о нем, дядя Марат!

— Ты советуешь? — улыбнулся Назаров. — А давно ли знаешь его? Говорят, пуд соли надо съесть с человеком…

— Хорошего человека сразу видно!

— Ладно, я познакомлюсь с ним, — пообещал Марат. — Ну, пока.

Молча смотрели они ему вслед, как идет он по дорожке и тает, расплывается по мере удаления от светильника, неясной тенью становится. Только шаги по мокрым бетонным плитам отчетливо звучали в вечерней шелестящей тишине.

23

Ночью разразилась гроза. Ослепительные молнии полыхали через все небо, в комнате становилось светло как днем. Гром рокотал оглушительно, будто и впрямь некто катил по небесной булыжной мостовой на кованой колеснице.

Хлынул ливень. Светлый стремительный поток стеной встал за стеклом, уличные фонари похожи стали на огни «Наутилуса», плывущего в зыбких глубинах океана. Иногда налетал порывистый ветер, водяная стена начинала колыхаться, и тогда дома и фонарные столбы, видные сквозь нее, искажались, обретая нереальные, фантастические формы.

Марат долго стоял у окна, смотрел на этот таинственный, меняющийся мир, а когда лег, перед глазами все плыло, текло, искажалось…

Утром он поехал в трест.

Дождь прекратился, асфальт блестел, в лужах отражались белые высокие облака и голубые промоины неба. Парило, но в воздухе была приятная свежесть, чистота, дышалось легко. Ушла вчерашняя морозь, и весной запахло. Что это за запах, объяснить невозможно, — может быть, и не запах вовсе, а само это новое, необыкновенное, совсем живое тепло, идущее от нагретых солнцем песков, глиняных такыров, белых солончаков… Повеет таким теплом — как ладонь любящего человека на твоей щеке — и сердце отзовется радостно на весеннюю ласку.