– Аой! - Антон Юртовой

лицах.

Замкнулся наш круг – нам не выйти отсюда!

И в трепете помыслов мы уж готовы

вдвоём оказаться на чудном пороге.

Секунды даруют так много, так много.

Не станем же медлить и – скажем то слово!

“Оденься в камень…”

Оденься в камень.

Приляг на дно.

И жди обмана —

в бистро, в кино.

Хотенья мене,

чем больше круча.

Уснувший гений —

оно и лучше.

              – Аой!

“Серые туманы…”

Серые туманы

родины моей.

По-над океаном

небо – голубей.

Звёздочка упала.

Звёзд – ещё немало.

Звёзды притуманенные

пляшут

          словно пьяные.

Двое

Звёзды меркнут рой за роем,

в водах измочив лучи.

Океан опять – спокоен;

он,

   усталый грозный воин,

мирозданью подневолен,

утоливший жажду боем,

раззадумался в ночи.

Океаном успокоен,

мирозданьем обусловлен,

ты,

   стихосложений воин,

над своей судьбою строишь

купол, залитый зарёю,

в чувствах – будто перекроен,

держишь рифму наготове

и – в рассеянье —

                            молчишь.

“Я помню, что…”

Я помню, что звонить тебе хотел;

но было что-то очень много дел.

И, знаешь ли,

                   когда тебя я вспоминаю,

пренепременно

                         ра́д я:

ведь ты, наверно, —

                           та́к же

гладишь

       осторожно

                     га́джет

и от меня и от него

с тревогой и тоской чего-то вот уж

                                                        сколько

                                                              ждёшь,

надеясь,

            и его

                 всё бе́режней

                                   несёшь,

куда ни повернёшься,

к чему ни подойдёшь.

Навстречу или следом то и дело

                                                кто-то

                                                     с га́джетом у уха

идёт, спеша иль медленно,

                                  забыв про всё вокруг;

то вскрикнет вдруг

или прошепчет глухо,

на миг лишь на́ сторону взглядом поведя,

а больше – глядя, кажется, в себя,

как вроде бы не доверяя

                                       собственному

                                                           слуху…

И больно и тревожно мне:

                                        твоя кручина

на сердце у тебя проделывает

                                             тот же

                                          горький след,

                                                          терзая

                                                                   время.

Твоя весна ускоренно проходит мимо.

Из га́джета – молчанье непрерывное и —

                                                            ежедневное.

Ты веришь ли ему? Зачем? Зачем же?

Он, как и мы с тобой, обескуражен тем же…

В своём я вижу на лице твоём негордое,

                                                          размытое

                                                               смущенье…

Хочу звонить, а время, как и прежде —

                                                        лишь искрит.

Нет и весны уж для меня;

                             во мне как будто всё —

                                                       в теснинах

                                                                озарений…

Как и с тобой, со мной давно никто

                                                      не говорит.

Но час пробьёт, нас не минуют сроки.

Забыть бы их, и пусть их не прибавится —

                                                                    обид.

Мы знаем, почему мы так жестоко,

                                                        долго,

                                                              жутко

                                                                    одиноки

и почему звезда с звездой

                              так торопливо,

                                                 ясно,

                                                страстно

                                                       говорит…

Поздняя осень

Воздух иззяб

                  в ожиданье.

Тоскою подкрашена, вдаль синева отступила.

Мечутся взад и вперёд в безрассудном,

бесчувственном беге,

как дым, облака.

Солнце

прищурило веки

в бессилье.

Ручей безымянный

                               утих.

Лишь голые ветки тревожно гудят на ветру

да листья сухие с травою поникшею

голосом странным

жалобный стих —

песню прощанья —

поют.

“Наверху, на отвесной скале…”

Наверху, на отвесной скале, перед бездной

                                                                чугунно

                                                                     стоишь.

Край вселенной там кажется найденным.

Тьма и тишь. Никого. Если прямо, то – вниз.

И как будто б яснее – про главное.

Шаг вперёд – лишь мгновенья ещё отстрадать.

Мало. Страшно до жути. Однако – прекрасно

                                                                              же!

Отойдя, обмануться, как трус, будешь рад.

Сам роняя себя без конца в униженьях,

                                                    утешишься:

                                                                    так —

                                                         безопаснее…

                                                                – Аой!

“Месяц сегодня в ущербе…”

Месяц сегодня в ущербе.

Месяц в тумане.

Снится ему полнолуние.

Снится ему что-то раннее…

Волны притихли, уснули.

Звуков не стало.

В блеске рассеянном, синем

плавают скалы.

“В какую сторону ни устремлюсь…”

В какую сторону ни устремлюсь

                       продавленной душою,

там лишь бесчувствие,

                      замшелое,

                                немое,

                      как залежалый камень,

                      себя

                         само

                         хранит.

Куда ни поспешу

                      за сглаженной мечтою, —

                      лишь эхо трудное,

                      обросшее бедою,

                      в надземных миражах

                      тоскливо

                                  провисит.

“Тьма богатеев…”

Тьма богатеев

чиновников,

зэков,

бандитов,

бомжей,

проституток,

попов,

ребятни,

стариков,

работяг,

беспризорных

и нищих

двоякое обозначает классно:

является каждый

         между людьми

                    чем дальше,

                        тем, собственно,

                              более лишним,

и, собственно, каждому —

                                      страшно.

Очищение грозой

Нащупав на́скоро не свой, забытый,

                                           предыдущий,

                                                   каменистый,

                                                       пересохший,

                                                                       след,

ликуя, трепеща, всшумит в овраге

                                                   свежий,

                                                необученный,

                                                    отчаянный ручей;

не отягчат его воспоминания о только что

                                                            утихших

                                                       своевольных,

                                                                 мощных,

                                                     урагане и дожде…

Как весело ему в объятиях

                                   заманчивых,

                     ещё не до конца рассеянных

                                                                   угроз!

Просветятся упругие бока

                                  на торопливо

                                                уходящих

                                                              в