Откровенные тетради - Анатолий Тоболяк

— Не увиливайте! Вы плохо понимаете людей.

— Я — плохо? Это ты мне говоришь? Кто лучше понимает людей — яйцо или курица?

— Я. Яйцо. Доказать?

— Докажи, докажи. Ну-ка.

— Суворов, по-вашему, какой человек?

— Иван Иванович? Нормальный человек, неплохой человек.

— А он на вас досье ведет, знаете об этом? Я полез к нему в стол за бумагой и наткнулся. Там вся ваша жизнь по пунктам. Нормальный человек?

— Пусть пишет! Он Кате банку меда в больницу притащил. Я ему повышенный гонорар выпишу за чуткость.

— Эх! — махнул рукой Кротов.

— Еще что? Валяй дальше.

— Да ну вас! Вы не хотите серьезно.

— Почему это не хочу? Еще как хочу. Человек многолик, Сережа, поверь мне. Нужно уметь прощать слабости и ценить достоинства, пусть даже маленькие. Иначе и жить не стоит. Иначе кати-ка ты на необитаемый остров!

Заиграла новая мелодия.

Морозов и Катя, Савостин с женой закружились вокруг елки.

Кротов в упор смотрел на меня.

— Значит, подлецов и дураков нет?

— На кой они тебе сдались?

— Есть или нет?

— Имеются… — признал я. — В достаточном количестве. И подлецы, и дураки, и завистники, и так далее. Но ожесточаться нельзя, Сережа. Погляди вокруг внимательно. На ринге добро и зло. Бесконечные раунды. Добро может оказаться в нокдауне, но в нокауте — никогда!

— Ага! — подхватил он злорадно. — Добро должно быть с кулаками, так?

— Добро должно быть умным прежде всего. Это посильнее кулаков. Но добро — не жалость, не-ет… И укрепляется оно в человеке вместе с жизненным опытом.

Кротов неожиданно рассмеялся и бесшабашным движением руки взлохматил свои светлые волосы.

— Чего хихикаешь? — обиделся было я.

— Вы сказали «жизненный опыт», и я кое-что вспомнил. Знаете, что мне рецензент о повести написал? «Вы способный человек, но в своем творчестве идете от литературы. Вам не хватает жизненного опыта».

— Ну, черт возьми! — возмутился я, почувствовав вдруг кровную обиду за Кротова. — Плюнь, Серега.

— А я плюнул. На повесть! Сжег ее к чертям — и все. Он ведь прав. По всем статьям.

— Э, постой! Как же так! — запротестовал я, сбитый с толку.

— Хотите, объясню? Это как дважды два. Я о чем писал? О себе. Кто главный герой? Я. Чем занимается герой? Пишет повесть. О ком? Обо мне. Понимаете? Замкнутый круг.

— Постой, постой, приятель! А ты как хотел? В каждом произведении так или иначе отражается личность автора. Без этого не бывает литературы.

— Правильно! Фолкнер тоже себя выражал. Но его герои не похожи на него, они слиты из тысяч людей. Или, например, Хэм.

— Какой еще Хэм?

— Хемингуэй.

— А!

— Возьмите его Старика. Смог бы я такой образ создать? Ни за что. А почему? Я на море ни разу не был, промысел не знаю, психологии рыбаков не понимаю. Я могу расписать, как я стою на берегу Москвы-реки и ловлю на удочку пескаря. И мысли при этом будут пескариные. А стиль, вероятно, слизан у Хэма. Или вот Леонов…

— Да перестань ты меня авторитетами давить! Речь не о том.

— Речь о принципе! Нужно знание жизни, Борис Антонович. Рецензент прав. Я писал и упивался, как глухарь на току. Вот сказал «глухарь на току», а глухаря я в жизни не видел и не слышал, как он поет. Это просто фраза, понимаете? За ней ничего не стоит. Я послал повесть и думал: все с ног попадают от восторга. А меня оглоушили. Раздолбали будь здоров! Я сжег от злости. Кинул в топку, а потом сам чуть туда не прыгнул. И решил — все! Кончено! И Кате сказал: не вышло из меня графа Монте-Кристо. Поехали в Москву. Хватит! А она знаете что?

— Ну-ка, ну-ка!

— Разозлилась — жуть! Закричала, что я трус и предатель. Я ее такой еще не видел… чуть глаза не выцарапала. — Он смущенно потер пальцем переносицу.

— П-правильно! Молодец Катя! Дальше что? — не терпелось мне.

Кротов задумчиво покосился на меня.

— И еще сказала: уходи немедленно из котельной. — Он помолчал, поглядывая в сторону танцующей Кати, и неожиданно спросил — Помните, я в стадо ездил?

— Ну?

— Я ошалел тогда. Чапогира знаете, Тимофея Егоровича?

— Конечно знаю.

— Ну, вот. Настоящим делом занимается. Согласны?

— А тебе-то что? Еще один очерк хочешь о нем написать? Вторую премию отхватить?

— А теперь Катя выздоровела, — думая о другом, ответил он, и глаза его совсем затуманились.

Меня охватило недоброе предчувствие.

— Постой-ка… постой… Ты что имеешь в виду? Ты что хочешь этим сказать?

Кротов тряхнул головой, словно просыпаясь…

— Короче, Борис Антонович, мы уезжаем!

— Ка-ак? Куда?

— Время! Время, вперед! — перекрыл он своим голосом музыку и вскочил с места.

— Стой! Отвечай!

Но Кротов уже метнулся от дивана, подлетел к моей жене, отдыхающей в кресле, склонился в поклоне, подхватил ее и через секунду так заработал своими длинными ногами, что у меня в глазах зарябило.

Около елки Морозов с невероятной осторожностью и сосредоточенностью кружил Катю. Я подошел к ним и заворчал;

— Хватит, хватит… Дай девочке отдохнуть… нечего! — а сам взял Катю под локоть. — Ты не устала, Катюша?

— Что вы! Так хорошо!

— У меня есть идея, — зашептал я ей на ухо. — Давай сбежим, прогуляемся на воздухе… а?

— С удовольствием!

— Тсс! Ни слова никому! Тайна… тайна…

20

Незаметно для остальных мы выскользнули в прихожую, разыскали свою одежду и бесшумно выбрались из квартиры. Около подъезда на обычном своем месте в ямке спал и видел снежные сны Кучум. Я свистнул; он одним прыжком встал на лапы и приветственно гавкнул.

Было необычно тепло, светло от падающего снега и горящих повсюду окон. Поселок не спал. Бодрый и вечно юный праздник хозяйничал в домах.

Я взял Катю под руку, и некоторое время мы шагали молча.

— Послушай-ка, девочка, — осторожно приступил я к допросу, — что это такое вы надумали? Куда это вы уезжать собрались?

— Эх, болтунишка Сережка! Не выдержал! — живо откликнулась она. — Мы хотели вам сказать после праздника.

— Нет уж, сейчас говори, а то я спать не буду. При чем тут Чапогир, а?

Я остановился, и Катя остановилась, и Кучум, бежавший рядом, замер и, подняв морду, посмотрел на нас неунывающими глазами.

— Помните, Сережа был в тайге? — Я кивнул, горло что-то перехватило. — Ну вот. Он вернулся оттуда совершенно, ну совершенно сам не свой. Еще тогда сказал: вот бы где работать! Его Чапогир Тимофей Егорович — помните, он о нем очерк написал? — в помощники приглашал. Ты, говорит, длинноногий парень, можешь по любому снегу бегать. — Катя улыбнулась и ладошкой потерла себе щеку. — А я ничего не поняла. Подумала, он просто так мечтает. У него же мною планов всяких… Ну вот. А когда его выгнали… то есть когда он ушел из редакции, он сразу в Улэкит написал Чапогиру. И оттуда ответ пришел, хороший такой. Сам председатель написал, Чапогир ведь неграмотный старик… А я, как назло, в больнице. Сережа ничего не сказал, письмо спрятал и пошел в котельную. А тут еще этот рецензент… Он совсем растерялся. Знаете, что сказал? Поехали в Москву, хватит! Я его даже возненавидела… на минутку какую-то, не больше, но все-таки… страшно так стало. Люблю и вдруг ненавижу. — Катя рассеянно погладила морду Кучума. — Ночью не сплю, думаю: что-то я не понимаю, что-то он от меня скрывает. И вдруг нашла случайно это письмо из Улэкита. Сережа, что это? А, порви! Несбывшиеся мечты! А я прочла и как будто прозрела. Господи, какая дура! Ведь он об этом письме только и думает все время! Оно чуть не до дыр зачитано, а он прячет, не говорит, меня жалеет, потому что я больна, и вообще… Вот он какой, Сережа! — воскликнула Катя и стиснула руки на груди. Глаза у меня нежданно защипало. — Тогда я говорю: садись, пиши ответ, мы едем! Ты с ума сошла, кричит. Куда тебе на факторию! Ты же толстеешь не по дням, а по часам! Нет, нет и нет! А я ремень его взяла и говорю: пиши, а то высеку. Он хохотать, и я хохотать. А потом Сережка заплакал… первый раз, между прочим, за все время… и говорит: знаешь, знаешь, Катька, этого я никогда не забуду… Дурачок такой!.. Ну, я тоже разревелась, конечно… от радости. И решили ехать.

— В Улэкит? — сорвался я. — Ты смеешься. Катя? Что вам там делать? Там же ни черта нет, кроме тайги!

— Как же нет, Борис Антонович? — возразила она рассудительно. — Сережа мне все рассказал. И Тоня тоже. Там есть клуб — раз. — Она загнула палец. — Его еще называют красным чумом. Почтовое отделение — два. Детский интернат — три. Колхозная контора — четыре. Медпункт — пять. А вы говорите, ничего нет. — И уставилась на меня смелыми и хитрыми глазами.

— Звероферма там есть! — закричал я трубным голосом. — Ты забыла! Звероферма!

— Шесть, — подытожила Катя, с полным спокойствием загибая еще палец.

— Кучум, — взмолился я, обращаясь к псу, — цапни меня за ногу, будь другом! Может, я проснусь.