Предатели по призванию - Джорджо Щербаненко

Героически обуздав себя (дисциплина превыше всего), Маскаранти кивнул, и они, втроем неся свивальник, вышли из кухни, причем по походке было видно, что гнев в них так и клокочет – шутка ли, за несколько вшивых тысяч лир в месяц терпеть оскорбления от какой-то подзаборной твари!

Львица подождала, пока захлопнется входная дверь.

– Если я все скажу, вы меня правда отпустите? – Она налила себе еще самбуки и сунула в рот несколько кофейных зерен.

– Правда.

– Ладно, задавайте свои вопросы, – прошепелявила она.

Эти всех подставят – мать на смертном одре и дочь на сносях, мужа и жену, друга и любовницу, сестру и брата; они кого угодно убьют за тысячу лир, кого угодно предадут за безделицу, и даже кулаками работать необязательно – достаточно просто покопаться в грязной душонке, и вся их трусость, подлость, низость выплывут наружу.

Дука поднялся, убрал в буфет стаканы, бутылку самбуки, кофе.

– А никаких вопросов не будет. Вы просто проводите меня к вашему дружку. – Он мягко взял ее за локоть, и она покорно встала. – Ведь он знает больше вас, а его друзья – еще побольше. Где он?

Почти пол-литра спиртного с утра (на часах всего половина одиннадцатого) ничуть на нее не подействовали, даже язык не заплетался: видно, девица привычная, как говорится, бронированная.

– Он в Ка'Тарино, в лавке Ульрико, – сказала она.

8

Он действительно заперся в лавке Ульрико. Ка'Тарино – это район Романо-Банко, а Романо-Банко входит в Бучинаско, являющуюся частью Корсико, и все это практически Милан. Издревле Ка'Тарино была деревушкой из четырех с половиной дворов в долине между Понтироло и Ассаго, но после войны сельский воздух повыветрился и отсюда; кругом по-прежнему простирались плохо возделанные поля; их хозяева только и думали, как бы продать эти участки под застройку; отсюда не так давно проложили асфальтовую дорогу до Романо-Банко, а по углам центральной площади открылись магазины: винный (бывшая остерия; теперь там даже есть музыкальные автоматы), аптека, колбасный и булочная – что-то вроде супермаркета, – а еще мясная лавка Ульрико Брамбиллы.

В ней сейчас и находился очень высокий и здоровый человек с очень красивым и мужественным лицом; он наверняка занял бы первое место на конкурсе красоты среди бизонов; на щеках, там, где прошлась бритва, осталась темно-лиловая поверхность, как будто маску надели на щеки и подбородок.

Он сидел на мраморном прилавке возле кассы. На нем были серые с отворотами брюки, ботинки, наверно, пятидесятого размера, рыжеватые и узорчатые, по типу английских, а может, в самом деле английские, и голубая, в самый раз для весны, куртка из добротного материала, тоже, должно быть, английского; единственным диссонансом выглядела сорочка из тончайшего шелка, ядовито-желтая и чересчур кричащая на фоне голубой куртки.

Бизон курил длинную сигарету, но в его лапище она казалась лилипутской. Наверно, он много курил, потому что весь пол был засыпан окурками, и он их не просто бросал, а будто выстреливал; особенно много окурков было на прилавке, где беспорядочно валялись металлический и деревянный тесаки, ножи всех размеров, снятый с потолка крюк, на котором вывешивают туши, и еще маленький острый топорик специально для самых толстых костей. Много окурков попало и на разделочный стол (на нем мясники разрубают для продажи огромные четверти говядины), и на деревянную доску для отбивания мяса рядом с тисками, электрической пилой и мясорубкой.

Было чудесное майское утро, половина одиннадцатого, но в лавке горел свет, потому что все двери были наглухо закрыты и жалюзи на всех окнах опущены. В мясных лавках освещение всегда очень сильное: товар должен сверкать и гореть – вот и здесь были зажжены шесть светильников, заливавших помещение слепящим светом, какой бывает только в операционной.

Великан посмотрел на свои золотые часы в размер будильника, но совсем плоские, – они показывали 10.37; затем руку с часами он запустил в волосы, в черный шлем высотой, по меньшей мере, сантиметра четыре. (Этот шлем из волос был лучшим его украшением.) Великан, казалось, пребывал в задумчивости, и хотя понятие «мысль» плохо применимо к этим маленьким глазкам, зажатым меж тяжело нависшими бровями и мощно выступающими скулами, но все же что-то такое в его сознании происходило, поскольку, посмотрев на часы, он вдруг встал из-за кассы (сигарета почти совсем исчезла в гигантских пальцах) и пошел глянуть через стекло в холодильную камеру.

Сперва он посмотрел на обычную замороженную четверть говядины – единственный кусок мяса, оставшийся в лавке с тех пор, как Ульрико Брамбилла в знак траура (а может, чего-то иного?) закрыл ее и распустил продавцов; потом перевел взгляд на голые ноги Ульрико Брамбиллы и все его голое тело, распростертое на полу, вплоть до головы или до того, что некогда было головой, а сейчас могло ею считаться потому лишь, что находилась на шее, однако было так обезображено кулаками бизона, что даже по геометрическим контурам никак не походило на голову; кровоточащие уши были почти вдавлены в виски, нос представлял собой огромную опухоль, а рот напоминал клоунский, нарисованный от уха до уха. Рука Ульрико Брамбиллы лежала на полу в неестественном, перевернутом положении: бизон сломал ее еще час назад с помощью простого надавливания (в сущности, чтобы сломать руку, большой силы не требуется, даже такую крепкую руку, как у Брамбиллы, надо только знать, где надавить, а бизон знал).

По телу Ульрико Брамбиллы пробегала дрожь, что доставило великану удовольствие, во всяком случае, выбритые лиловые щеки немного раздулись; потом он перестал глядеть в стекло, прошел к разделочному столу, над которым на крюках висела белая куртка (мясники надевают такие за работой) и прежде белый, а теперь весь заляпанный кровью передник; надел куртку и передник, доходивший ему до лодыжек, аккуратно повесил на ручку стеклянной двери свою голубую куртку и вернулся, можно сказать, на круги своя – рывком распахнул дверь в холодильную камеру.

Ульрико Брамбилла посмотрел на него (хорошо видеть из-за запекшейся возле глаз крови он не мог, но все же смутно увидел) и потерял сознание. Когда-то его называли Бычок, и он тоже был сильный малый – одним ударом мог забить быка, но это было давно, в войну, а здесь, в лавке, он встретился не с человеком, а с камнедробильной машиной.

Бизон взял Ульрико за лодыжку и выволок из холодильной камеры, протащил по белым плиткам пола, которые всегда блестели чистотой, а теперь были все в темных пятнах крови – крови владельца лавки. Бизон принес пилу, затем подошел и сел рядом с окоченевшим мясником.

– Ну что, передумал? Скажешь наконец правду?

Разговаривать с бесчувственным телом – занятие безнадежное, на какой ответ можно рассчитывать? Но гигант не верил, что Ульрико потерял сознание и близок к агонии, решил, что тот притворяется, водит его за нос, а он никогда и никому не дозволял водить себя за нос, поэтому для начала дал мяснику под дых. Удар такого кулака не может пройти бесследно: изо рта Ульрико потекла кровь.

Тогда он понял свою ошибку: если он убьет эту скотину, то не достигнет цели. Он закурил, пуская дым к потолку, к маленьким светилам мясной лавки; докурив до половины, отбросил сигарету щелчком большого и указательного пальцев (этому щелчку его, должно быть, обучили в «академиях»), потом схватил Ульрико Брамбиллу под мышки и усадил его, прислонив к стене. Тот не подавал признаков жизни.

– Ладно, не прикидывайся покойником, меня не проведешь.

Реакции никакой.

– Я ведь знаю, что ты не подох, просто хочешь выиграть время, чтоб потом сделать какой-нибудь финт ушами, но со мной такие номера не проходят. – По выговору можно было угадать уроженца Брешии. – Давай-ка открывай зенки и колись, как убил Туридду.

Ответа не последовало; обмякшее тело Бычка было совершенно неподвижно; бизон не знал и не мог знать, что с ним происходит, а нацистские врачи, проводя эксперименты на евреях, установили: такое состояние наблюдается при температурном коллапсе. В холодильной камере было всего минус семь-восемь (для хранения мяса ниже и не требуется), и такой здоровяк, как Ульрико Брамбилла, был вполне способен выдержать легкое замораживание, но бизон не рассчитывал, что после перенесенных побоев у него может случиться температурный коллапс, который главным образом отражается на чувствительности человека. Единственный или, во всяком случае, самый быстрый и эффективный способ восстановить температурное равновесие, как показали эксперименты нацистских врачей в концлагерях, – это так называемый «животный разогрев» при посредстве полового сношения; еврей, выставленный в течение четырех часов голым на мороз в пятнадцать градусов, оживал (если, конечно, уже не был мертв) от тепла женского тела: его клали в постель с девушкой (разумеется, тоже еврейкой, чтобы избежать осквернения расы), и он вновь обретал силу, чувствовал желание, имел оргазм, и термическое равновесие восстанавливалось, иными словами, если сердце было здоровое, то индивидуум полностью приходил в себя: вот почему во время войны, когда немецкий пилот падал в ледяную воду и проводил в ней несколько часов, то врачи рекомендовали командованию люфтваффе осуществить вышеупомянутую «животную термотерапию».