Воспоминания: из бумаг последнего государственного секретаря Российской империи - Сергей Ефимович Крыжановский

проводить личную политику путем непосредственного обращения к престолу.

Исходя из такого положения вещей, проект Министерства внутренних дел давал власти губернатора определение в выражениях, более соответствовавших действительному положению, приравнивая его приблизительно к положению префекта, представителя правительства, первого в губернии чиновника. В новой формуле государственной власти не заключалось более и указаний на их первенство в защите на местах прав самодержавия.

Текст статьи вызвал бурные протесты со стороны нашумевшего впоследствии А. Н. Хвостова, в то время нижегородского губернатора, одного из представителей личных устремлений в местной политике.

Это был человек очень неглупый, талантливый и ловкий, но какой-то неистовый, почти первобытный по инстинктам, и вдобавок совершенно аморальный, способный ради личных выгод и целей на какие угодно поступки. Эти печальные свойства характера подчеркивались карикатурной внешностью, напоминавшей облик гориллы или иного антропоида. «Соловей-разбойник», как его называли в губернии.

Он долго декламировал, поднимая вопрос на неподобающую высоту и явно стараясь выставить на вид свою исключительную преданность престолу. Никто, однако, даже из числа губернаторов, которые в душе все, разумеется, не одобряли проекта, как умалявшего их положение, Хвостова не поддержал, и статья была принята в редакции министерского проекта.

Когда перешли к следующей, в зале появился представитель саратовского губернского земства С. А. Панчулидзев, отставной кавалергард, автор истории полка, человек крайне неуравновешенный, одержимый манией величия. Он стал просить слова и заявил, что, будучи вызван великой княгиней Марией Павловной, не смог вовремя прибыть в заседание и принять участие в обсуждении названной статьи и протестовать против этой части проекта, и потому просит вернуться к ее обсуждению.

Закончив рассмотрение очередной статьи, я попросил собрание вернуться к предшествовавшей и заслушать мнение Панчулидзева. Оно свелось к тому же примерно, что и мнение Хвостова, только было выражено в еще более крикливой форме. Панчулидзев усматривал в проекте нарушение прав верховной власти и чуть ли не государственную измену. Преувеличенный тон его слов резал ухо и вызывал в собрании ропот неудовольствия. Никто к оратору не присоединился, и мне ничего более не осталось, как еще раз удостоверить, что статья принята Советом, и предложить несогласным, если они пожелают, приложить к журналу свое отдельное мнение, что, сколько помнится, кто-то из них и сделал.

Обиженный Панчулидзев демонстративно вышел из зала и более в заседаниях не появлялся. (Любопытно отметить, что после революции тот же Панчулидзев немедленно перекинулся на сторону новой власти и стал вместе со Щегловитовым издавать материалы по каракозовскому делу[46], хранившиеся в архиве Государственного совета.)

Прошло недели две или более, и вот Столыпин получил от государя записку следующего примерно содержания: «До сведения моего дошло, что в заседании Совета по делам местного хозяйства товарищ министра Крыжановский настоял на изменении закона о губернаторах в смысле отмены обязанности их блюсти права самодержавной власти. Что это значит? Я слышу о его действиях не первый уже раз».

Донося министру рапортом, как происходило дело, я пояснил, что проект губернской реформы был составлен по личным его, министра, указаниям, что он был рассмотрен в Совете министров, причем спорная статья останавливала на себе особое внимание, подвергалась всестороннему обсуждению, была одобрена и самый журнал Совета министров по делу с изложенными в нем суждениями был высочайше утвержден. При таких условиях, заступая место министра по председательствованию в Совете, я, если бы и хотел, не имел права противиться принятию спорной статьи как высочайше одобренной.

Вместе с тем, ввиду содержавшегося в высочайшей записке прямого указания на то, что действия мои и ранее вызывали неодобрение его величества, я приложил к рапорту всеподданнейшее прошение об увольнении от службы по болезни, прося П. А. Столыпина повергнуть его на благовоззрение государя.

Столыпин повез рапорт к государю и вернул мне его со своей надписью: «Его величество изволил признать действия сенатора Крыжановского правильными, а ходатайство его об увольнении от службы повелел оставить без последствий». Очевидно, что на такой именно резолюции Столыпин и должен бы настаивать, ибо неодобрение моих действий являлось бы прямым осуждением его, Столыпина, политики в довольно для него щекотливом вопросе. Поэтому и высочайшая резолюция, отмеченная Столыпиным, могла быть лишь уступкой со стороны государя его настояниям. Обстоятельство это как бы подтверждалось тем, что Столыпин взял с меня слово сохранить весь этот эпизод в строжайшей тайне.

Кто донес государю подобную нелепость, Хвостов или Панчулидзев, осталось невыясненным, так как, по словам Столыпина, государь замял разговор и уклонился от ответа.

Наконец, последний случай из известных мне относится к ряду столкновений с вождем «Союза русского народа» А. И. Дубровиным.

Дубровина я увидел впервые 12 августа 1906 года, в день, когда была брошена бомба на даче министра внутренних дел на Аптекарском острове. Утром (я жил тогда на соседней казенной даче) приехал Пуришкевич[47], которого я давно знал по службе в министерстве, и привез с собой Дубровина, ранее мне не знакомого. Оба они направлялись на прием к Столыпину, намереваясь жаловаться на действия какого-то исправника, чинившего якобы кому-то из них незаконные притеснения. Я стал уговаривать их не беспокоить министра подобными пустяками и обратиться к товарищу министра, ведавшему полицией, но они упорствовали. Во время этого разговора раздался взрыв на министерской даче, и когда мы прибежали на место, то Дубровин, врач по специальности, подал первую помощь пострадавшим, в их числе и детям Столыпина. С этого и началось их знакомство.

Дубровин и Пуришкевич были в это время заняты созданием «Союза русского народа», учреждения, которое по мысли своей являлось прототипом союза фашистов, спасшего Италию на наших глазах от захвата власти большевистскими элементами[48].

Усилия «Союза русского народа» были направлены на защиту русской исторической государственности от внутреннего натиска элементов разрушения, возглавлявшейся партией социал-революционеров – в области политического террора, и кадетов – в области принципиальной оппозиции и подкапывания власти в общественном мнении. Основная идея Союза – восполнить на началах самообороны, «око за око, зуб за зуб», недостатки правительственной охраны, связанной государственными формальностями; она могла бы, как и показал опыт Италии, принести спасительные результаты, но многие причины помешали ей развиться в полезном для государства направлении.

К числу их относились: неуклюжесть приемов вождей, их упорное стремление связать себя с правительством и вовлечь его агентов в свои организации, а главное, наклонность к демагогии в направлении, сближавшем их с их противниками. Крайнее правое крыло этого движения усвоило себе почти ту же социальную программу и почти те же приемы пропаганды, какими пользовались партии революционные. Разница была лишь в том, что одни обещали массам насильственное перераспределение собственности именем самодержавного царя как представителя интересов народа и его защитника от утеснения богатых, другие – именем рабочих и крестьян,