Воспоминания: из бумаг последнего государственного секретаря Российской империи - Сергей Ефимович Крыжановский

участие в пользовании своей долей из совокупности всех земель данного государства.

Но было и еще одно обстоятельство, с которым приходилось считаться. Централизация высшего управления не давала выхода жажде деятельности и порывам честолюбия, накоплявшимся в среде местных интеллигентных классов, быстро возраставших в численности. Хотя Россия в смысле возможности восхождения к власти отдельных лиц была страной едва ли не самой демократической (все высшее чиновничество, не исключая и министров, слагалось по преимуществу из лиц невысокого происхождения) и управление империи было наименее классовым, но общее количество его элементов было незначительным. Местные таланты и честолюбия при всем старании почти не имели возможности пробиться к центру или занять удовлетворяющее их положение на местах. Поэтому они силою вещей становились во враждебное отношение к центральной власти и только путем выхода из-под ее опеки, хотя бы и ценой разрушения строя, могли надеяться найти простор для своего развития и проявления. Обстоятельство это, прежде всего, сказывалось на окраинах, особенно западных, но сильно чувствовалось и в центре.

Наконец, объединение в одном представительном учреждении всех наиболее деятельных сил оппозиции умножало ее значение и увеличивало затруднения правительства.

Надо было заблаговременно искать выход из этого положения. Могут, конечно, спросить: если государственная власть того времени не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы перейти к системе диктатуры, то почему не уступала место тем общественным силам, которые легче нее могли найти опору в народном представительстве и повести его за собою; иначе говоря, почему не решалась перейти к системе парламентарного управления. Оппозиция приписывала это эгоистическому упорству правящих классов, не желавших терять блага, связанные с властью, и нежеланию государя расстаться с призрачным хотя бы самодержавием. Действительная причина лежала, однако, не в этом, а в убеждении как государя, так и правительственных кругов в совершенном отсутствии общественных элементов, сколько-нибудь подготовленных к делу управления и способных отправлять обязанности власти. И последующие события показали, что они были правы.

В составе лиц, выдвинутых политическими кругами, деловых людей не оказалось, а оказались либо теоретики и доктринеры, не отдававшие себе отчета в том, что такое управление, подобные Милюкову, или губернские и уездные пророки, подобные Родичеву и Стаховичу. Революции и последовавшие события сделали это для всех очевидным. Достаточно прочитать характеристику, сделанную своим человеком – Набоковым[42], для того, чтобы потерять всякие в этом отношении иллюзии. Это были мечтатели, способные разрушать, но не способные управлять. И если бы власть была вручена им в то время, то не подлежит сомнению, что постигшая Россию катастрофа произошла бы десятью годами раньше и не могла не произойти. Эти люди сделали бы тогда то же самое, что сделали в 1917 году, то есть, развязав руки социальным агитаторам и открыв им все пути для агитации, противопоставили бы их разрушительному действию только словесные увещевания и вопли о «преступлениях старого режима». Не следует забывать, что программа разрушения администрации и полиции с заменой губернаторов земскими комиссарами, а полиции – подчиненной городским и земским управлениям милицией, равно как амнистия и возвращение к деятельности всех политических осужденных, в том числе террористов, осуществленная с места же Временным правительством в марте 1917 года, была не уступкой тогдашним крайним элементам, образовавшим Совет солдатских и рабочих депутатов, на который кадеты сваливают теперь ответственность за свои действия, а основой той самой программы управления Россией, которую в 1906 году представители кадетской общественности выдвигали в переговорах со Столыпиным об образовании общественного кабинета.

Выход из создавшегося положения можно было поэтому искать только в децентрализации как управления, так и законодательства, расчленив последнее на общегосударственное и местное, которое являлось бы развитием права обязательных постановлений, предоставленного действующим законом земским собраниям и городским думам. В свою очередь, это начало можно было обосновать лишь на разделении империи на области, представляющие однородное целое, если не в этнографическом, то, по крайней мере, в экономическом и бытовом отношениях, с образованием в них представительных учреждений переходного типа от хозяйственного к политическому. Само собой разумеется, что при этом приходилось считаться с особыми последствиями в отношении окраин, имевших притязания на политическую автономию, к которой подобная мера могла бы являться первым шагом.

Шаг этот вызвал, разумеется, много возражений. Начало единства и неделимости империи было определенно выражено в Основных законах, и общее настроение правящих верхов толковало его широко, считая нарушением всякое местное обособление как наводящее на мысль о федерации и сепаратизме. Точка зрения эта имела свои глубокие корни и в интеллигентных слоях, особенно славянофильских, которые издавна стремились распространить на всю Россию одинаковые порядки; насколько глубоко коренилось это инстинктивное чувство и в остальных слоях образованного общества, стало ясно после переворота, когда оно нашло себе выражение, почти болезненное, в несогласии на какие-либо отступления от начала единства, даже ценою помощи окраинных элементов в борьбе с большевиками, от исхода которой зависело самое бытие России как великой державы.

Но система эта имела громадные и очевидные преимущества. Замыкая вопросы устройства народной жизни в областные рамки, она придавала практичность их решению и сокращала пределы теоретического размаха мысли. Она раздробляла поле социалистического натиска, выводя из-под воздействия идей рабочей демократии области чисто земледельческие. Она открывала путь к более правильному разрешению земельного вопроса, ограничивая его более узкими рамками. Она открывала простор местным творческим силам и, что имело немалое значение, давала возможность применять в разных местностях разные системы выборов, приспособленные к особенностям их общественного строя. Она ослабляла обостренность национальной борьбы на окраинах, облегчая для правительства возможность отказаться от непременной на всем протяжении империи защиты русского национального интереса как преимущественного (например, в Польше, в прибалтийских губерниях) и сосредоточиться на более интенсивной его охране там, где ему угрожала действительная опасность, как, например, в западном крае. Она открывала, наконец, возможность перевода некоторых местностей на положение колоний с выделением их из общего строя империи.

Одним из существеннейших условий будущего России являлись пределы ее «обрусения», разумея под этим словом распространения русской культуры и господствующего положения русской национальности по всему пространству империи. Первенство языка и внешнего обихода и право каждого русского чувствовать себя дома на всем протяжении империи вытекало с необходимостью из ее формального единства и было тесно с ним связано. Если в государстве федеративном вполне понятны местные национальные особенности, и никто не может претендовать на то, чтобы повсюду найти привычные условия национальной жизни, то в государстве едином требование первенства господствующей национальности неизбежно.

С точки зрения интересов русского народа как нации и русской империи как единого организма, этим народом созданного, самым выгодным и правильным решением было бы постепенное превращение всех подданных России в национально русских, с возможным