Избранные письма. 1854-1891 - Константин ЛеонтьевЛеонтьев

Нет, если Вы хотите дружбы, то в дружбе хуже всего недоразумения и еще какой-то страх, что вот-вот сейчас человек Бог знает что сделает или скажет в твоем доме. Может быть, я не прав, что меня все это так возмущает. Может быть, Вы правы, а у меня великосветские претензии смешные, но что делать… Такова почва моя нравственная!

N.B. Я буду очень рад получить от Вас на это хороший ответ, но от меня не ждите теперь писем до половины октября. Я сижу без денег и буду все это время в больших и срочных хлопотах. Поэтому им, этим хлопотам, а не равнодушию припишите, предупреждаю Вас, мое будущее молчание.

Жалованья даже людям нечем платить.

Публикуется по автографу (ГАМ).

71. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 10 сентября 1877 г., Кудиново

Пишу тебе в очень тяжелую для меня минуту; ты поймешь, что я претерпеваю, когда я тебе скажу, что 1-е главы «Одиссея» уже напечатаны, а я не в силах писать вот уже больше двух недель! И самое мое упорство пересилить это отвращение или это усыпление ума не только не помогает, но еще хуже. Я беру рукопись с утра, беру после обеда… И не могу прибавить, ни изменить ни строки. Мне кажется, что все написанное скучно, вяло, бездарно… что каждый порядочный читатель закроет книгу со второй страницы. И даже само напечатанное (которое я старался читать как чужое, и ты знаешь, что я умею это делать) хотя и понравилось мне, но не придало мне огня для продолжения.

Сознаюсь тебе, по мере приближения минуты и возможности стать здесь обязательным врачом, на меня находит некоторый ужас, который ты легко поймешь… Это умственный гроб! И я буду очень рад, если о. Амвросий не благословит мне это; но я боюсь, что они со мной слишком либеральны и осторожны (почему — не знаю!). Жду от них завтра письма. Благодарю тебя за скорый возврат рукописи и за косыночки.

Мне кажется, что я напрасно насиловал себя писать… во что бы то ни стало. Сколько бы разум ни уверял тебя, что это все вздор, что развлечения — малодушие, что надо быть долго и долго еще на месте и все-таки писать, но у литературного вдохновения, видно, есть свои законы, с которыми разум не справляется. Необходимы, видно, от времени до времени для освежения мысли и труда впечатления извне, и одним терпением, твердостью в желании трудиться ничего в иные дни не сделаешь, если почерпаешь все только из самого себя. Мыслей множество, но все это не стройно и не живо! Это я говорю, конечно, с точки зрения только технической (понятно?), но если это воля Божия, то да будут благословенны и эти дни мрака, раздражения, невольного бездействия и сердечной пустоты.

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

72. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. Сентябрь 1877 г., Кудиново

Маша, посылаю тебе 12-ю и конец 13-й главы «Одиссея». Никак не могу с ним сладить. Или в самом деле при всей доброй воле отречений всякого рода в иные минуты только какая-нибудь перемена или разнообразие могут освежить мысль.

Ради Бога, кончай скорей это и, главное, возвращайся скорей. Я не знаю, какое сегодня число, но чувствую что-то страшное близко, а у меня все не кончаются эти главы. Целые дни я думаю о них, и все что-то мне не нравится. Не знаю, что будет! Из Москвы — ни слова! Денег всего два рубля. У кого займу — не знаю; завтра еду в Щелканово. Ни на жалование, ни на провизию; это удивительно! Этого-то еще никогда со мной не бывало! Так что именно одна надежда на Бога, и, вероятно, от Бога я так спокоен, что жду с любопытством, что же это выйдет, когда послезавтра не будет ничего…A la lettre![258] Я не шуча предупреждаю всех людей, что на сентябрь они хоть побирайся. А они все смеются.

Варька собирается даже водить меня самого как слепого. Что она выделывает… ты себе вообразить не можешь, передо мной… Конечно, по-детски. Но все-таки… Например, политикой интересуется, когда слышит, что я говорю о ней с Яковом Семеновичем[259] или с Прокофием[260], садится и вдруг спрашивает: «А греки за нас?»

Ходили мы за грибами (…). Аукается со мной разными голосами, а когда я убираю грибы на поднос, оборачивается и с кокетством: «Ишь вы, любите все красиво!» Наконец, до того уже развернулась и начала так шуметь и стучать и громко при мне крикицу делать, что я должен был остановить ее и сказал: «Девушка должна все делать тихо и нежно, а не грубо»… Вообрази, она после этого замечания присмирела и до того выразительно тихо стала класть грибы на подносы, что мне стоило много труда, чтобы сохранить серьезный и строгий вид. Беда!

Ну, прощай. Не опаздывай, мой друг, с рукописью.

Что буду делать без денег — не знаю!

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

73. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 17 сентября 1877 г., Кудиново

Ах, Марья Владимировна, дай мне хоть с тобой отвести душу сегодня! Мне очень тяжело… на любой лад тяжело… Во вторник я все-таки до известной степени очертя голову еду в Москву через Калугу. (Сегодня — пятница.) Батюшка[261] не запрещает, конечно, но не особенно и советует хлопотать о месте земского врача. К несчастью, в их советах мне есть все какая-то нерешительность и даже противоречивость; но это я говорю не в виде ропота на них, а, видно, на то воля Божия, чтобы я был в этих делах опять на свой собственный разум предоставлен. Тяжело это, когда ни в свой, ни в чужой разум уже давно не веришь, а остается руководиться им… (…)

Ради Бога, пойми меня… (Притворись понимающей… Ах! Обмануть того не трудно, кто сам…) Ни молиться правильно, ни читать, ни писать, ни думать… Нет! В таком положении ты меня еще не видала! Мне кажется, что это похоже на то состояние озлобления и растерянного ужаса за эту материальную будущность, которое испытывала мать моя, когда начались реформы… (…)

И как трудно, сознаюсь тебе, в эти минуты не презирать таких друзей, например, как хоть бы этот самый Губастов… Ведь он, жалкий человек, какой-нибудь сестре своей или зятю дал бы на выкуп имения 2000… Отчего же он мне их дать не может, мне, которого он будто бы так любит и так восхваляет? Скажи, можно ли воздержаться в такие минуты от сердечного и глубокого презрения ко всем этим, которые могут и сами не знают, почему не хотят. Часто это даже и не от скупости, а от какой-то мерзкой плоскости, от неспособности к какому бы то ни было порыву.

Ну, и эти о. о. Исаакии[262] тоже хороши… и я не знаю теперь, не было ли это искушением с моей стороны, что я не вернулся к Пимену тогда осенью. Нет, право, он еще умнее других… Вот какой круг совершили мысли мои за эти последние, почти безумные от озлобления и горести дни… (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

74. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 22 сентября 1877 г., Мещовск

(…) Всего в письме не выскажешь, но я бы многое, многое бы сказал тебе! И о Карманове[263], и о бедном (истинно бедном) Кудинове, которое нынешний год стало для нас уже не опорой, а бременем, и не доходной статьей, а предметом расхода… Маша! Маша! Эти туманные лунные ночи! Эти могилы наши без памятников… Эти красные листья вишен и осин… Эта Джальма с новыми щенятами, эта Варька… Эта щелкановская церковь на краю земли… Эти портреты… Неужели Бог не поможет нам сохранить все это? А жить там постоянно и безвыездно и даже без прилива кармановских, так сказать, начал… можно… Все возможно… Но это хуже всего. Верь моему теперь опыту и вспомни иные свои минуты… Все лучше — и Мещовск, и Сапожок[264], и твоя боль спины в Сапожке, и моя боль спины в Оптиной… чем это одиночное заключение навеки с каким-то немым рыданием прошлого вокруг. Этого не вынесет никто! (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

75. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 27 сентября 1877 г., Кудиново

Я вчера вечером приехал из Мещовска. Сегодня поутру сделал невозможные усилия, чтобы писать, и написал только 2 страницы. Не лень (избави Боже теперь лениться, когда все висит на волоске), а мысли спутаны, и нет никакой возможности сосредоточиться. Нет, видно, или мне нельзя в Кудинове писать без верного и надежного человека, который бы так, как ты или даже Людмила, понимал бы, как и когда устранить от меня вещественные заботы, или это потому, что будущее и близкое уж очень неверно и страшно! (…)

(…)… Меня очень обрадовало, что ты больше веришь в литературу мою, чем в должность по Земству. И батюшка относится к этой должности не совсем отрицательно. Он боится за мое здоровье и, как видно, за близость (…), и я рад удалиться от нее, но теперь не столько от искушения, сколько от неприятности и нового бремени какого-нибудь; она выдумала еще не слушаться сразу, и ты понимаешь, что после этого я должен чувствовать… Чувство мое улетело так быстро, что я не найду его! Она забыла то, что я столько раз говорил ей: «помни, что ты мила мне, пока это приятно, и больше ничего!» (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

76. М. В. ЛЕОНТЬЕВОЙ. 19 октября 1877 г., Москва