Записки бывшего директора департамента министерства иностранных дел - Владимир Лопухин

Как бы то ни было, имя князя Лобанова всюду вообще, а в правительственных кругах в особенности, всем и каждому настолько импонировало, что явиться преемником ему было задачею весьма нелегкою даже для талантливого человека, тем более для лишенного всяких талантов графа М. Н. Муравьева. И назначен-то он был министром только потому, что был посланником в Копенгагене, куда заезжала навещать своих родителей императрица Мария Федоровна. Она и рекомендовала его царю совершенно неосмотрительно, так как за ним решительно не было ничего, кроме отличавшего большинство дипломатов светского лоска и лично его, Муравьева, забавной способности одним движением бровей схватывать на лету подброшенный к глазу монокль. Директора департаментов, Азиятского граф Д. А. Капнист и внутренних сношений барон Ф. Р. Остен-Сакен, хорошо знавшие Муравьева со стороны его исключительной бездарности при большой самоуверенности, решили с ним не служить и с его назначением ушли почти демонстративно. Третий директор, Департамента личного состава и хозяйственных дел, Никонов оставался лишь до весны 1897 г. Ушел и товарищ министра Шишкин, назначенный в Государственный совет. На место переведенного в Сенат директора Азиятского департамента графа Капниста был назначен никакими особыми достоинствами не обладавший генеральный консул в Будапеште приземистый, смуглый, тупой левантинец[118] Базили. Трудно сказать, почему на нем именно остановились. Разве только по столь же у него явному отсутствию талантов, какое отличало нового главу ведомства. Впрочем, он был богатый человек. На места директоров департаментов внутренних сношений барона Остен-Сакена и личного состава и хозяйственных дел Никонова были посажены их вице-директоры: на место первого – Н. А. Малевский-Малевич, о котором я упоминал выше в связи с моим хождением в Министерство иностранных дел по выставочным делам Министерства финансов, и на место второго – барон К. К. Буксгевден. Тут хоть сказалась преемственность службы. Товарищем министра был назначен с должности старшего советника министерства на правах товарища министра граф Ламздорф, а на его место старшим советником, в сущности, вторым товарищем министра – директор канцелярии министерства князь В. С. Оболенский-Нелединский-Мелецкий. Последнего в канцелярии заменил ее вице-директор Ваксель. Так сконструировались верхи министерства, при оставлении на прежнем своем посту одного лишь директора Государственного и С.-Петербургского главного архива министерства барона Стуарта.

Предложение перейти в Министерство иностранных дел я получил от Малевского-Малевича. Задумано было издавать «Сборник консульских донесений»[119]. И требовался редактор-стилист, которого под рукою в министерстве не было. Казенный стиль за мною признавался. К тому же донесения консулов посвящались преимущественно вопросам внешней торговли, с которыми, предполагалось, я был знаком по моей службе в Департаменте торговли и мануфактур. Назначение зависело от министра. Чтобы обеспечить его согласие, надо было заручиться поддержкою одного из товарищей. Малевский остановился на князе Оболенском, приходившемся двоюродным братом моему покойному отцу. И вот в чем в данном случае выразился пресловутый протекционизм так называемого старого режима. «Против назначения Л<опухина>, – сказал Малевскому Оболенский, – я возражать не буду. Но предупредите его, чтобы он не мечтал о дипломатической карьере. Для нее нужны личные средства, каковых у Л<опухина>, я знаю, нет. Ни о канцелярии, ни о посольствах и миссиях пусть не мечтает. Он может продвигаться по вашему департаменту и, по выдержании дипломатического экзамена, перейти, если пожелает, на консульскую службу, – но не более». Отсюда две морали: одна здоровая – не было в то время места для той бесшабашной протекции, о которой принято говорить, не было – хотя бы в некоторых, достаточно многих случаях. А другая мораль прямо больная – без денег в те времена по дипломатической службе ни-ни; это уже во всех случаях. Будь ты прирожденный Талейран, но если у тебя или у твоих родителей нет нескольких тысяч рублей в год тебе на твое содержание, то отходи в сторону. Отечество обойдется без Талейрана[120]. Помимо денежного ценза, круг аспирантов в дипломаты был ограничен сословными рамками. Сочетание же обоих условий – дворянское происхождение и деньги, при поголовном почти оскудении русского поместного дворянства, преимущественно сосредотачивалось в России в балтийских баронах. Отсюда и неимоверное, сделавшееся притчею во языцех, засилье немцев в русском Министерстве иностранных дел. В силу каких условий и обстоятельств они не были талантливы, сказать не берусь. Но ни одного таланта балтийцы в ведомстве не выдвинули.

Я занялся моим маленьким делом издания «Сборника консульских донесений». В конце января 1898 г. выпустил первый его номер. Выпускался журнал аккуратно через каждые два месяца по шесть книжек в год. Работал я самостоятельно. Имел дело только с директором Малевским-Малевичем. Была, впрочем, образована маленькая, преимущественно цензурного значения редакционная комиссия, собиравшаяся перед каждым новым выпуском для утверждения по моему докладу выбиравшегося мною материала для печатания. Но она ставила на мой доклад лишь формальный штамп.

* * *

По части внешней политики правительство тем временем, не задумываясь, шагало по проторенному пути.

На Западе мы крепили союз с Франциею, подтвержденный манифестациями посещения республики в 1896 г. царем и царицею и ответного визита в Петербург в 1897 г. президента Феликса Фора[121].

На Дальнем Востоке Россия занялась углублением содеянных ошибок. Вырвав из рук Японии ее завоевания в Китае, мы потянулись к оккупировавшимся Япониею во время войны Печилийским портам и в марте 1898 г. официально заняли Порт-Артур и Талиенван[122]. Можно ли было настолько недооценивать только что выдержавшую экзамен победоносной войны Японию, рискуя столкновением с ней за тридевять земель от нашего центра? Мало того, мы заняли явно враждебную Японии позицию в Корее, протектората над которою Япония так настойчиво добивалась, и который мы также вырвали из ее рук[123]. Печкою, от которой танцевал гр<аф> Муравьев, была простодушно усвоенная им вера в несокрушимость «русского медведя», которого, в сущности, он абсолютно не знал и о самом существовании которого в качестве внушительного аргумента, по-видимому, впервые услышал за границею, представляя его себе со слов иностранцев. Опираясь на этот непроверенный аргумент, гр<аф> Муравьев весело бежал по пути авантюр, навстречу царскому настроению, навеянному льстивыми выступлениями в Сибирском комитете[124] на тему о высокой миссии царя на Дальнем Востоке.

События показали, к каким роковым для России последствиям привела наша тихоокеанская экспансия. Нехорошую мы повели активную политику. Но сугубо неправильным был и внутренний курс. Новый царь не осознал момента. От начала реакции мартовских дней 1881 г. нас отделяло уже целое царствование. А в конце его и Александр III был, по-видимому, готов вступить на путь хотя бы некоторых выдвигавшихся эпохою реформ[125]. Витте докладывал ему о своевременности проведения, между прочим, ряда мероприятий в области рабочего законодательства и первее всего об установлении страхования рабочих работодателем. Александр III, по словам Витте, согласился. Победоносцев, заключение которого являлось обязательным для обеспечения успеха законопроекту политического значения в Комитете министров и в Государственном совете, притворился не понимающим. «Рабочие? Рабочий класс? Я такого класса в России не знаю. И не понимаю, о чем вы, Сергей Юлиевич, говорите. Есть крестьяне. Они составляют свыше 90 % населения. И из них те, относительно совершенно немногие, утопающие в массе населения, которые работают на фабриках и заводах, все-таки остаются крестьянами. Вы искусственно хотите создать какое-то новое сословие, какие-то новые социальные отношения, России совершенно чуждые. В этом отношении вы, Сергей Юльевич, опасный социалист». Витте по неопытности, как он впоследствии говорил, возвращаясь к рабочему вопросу перед самым своим уходом с поста министра финансов, на этот раз отступил. «Но, – добавлял он, – государь Александр III упрекнул меня впоследствии за это: “Напрасно вы сдались, я бы вас поддержал”»[126]. Николай II не улавливал изменения обстановки, гигантского роста страны, осложнившихся экономических отношений, разраставшихся классовых и национальных противоречий, не сознавал отсталости порядков и форм управления, считал за парадокс ту азбучную истину, что и консерватизм как руководящий принцип для того, чтобы устоять, не должен быть бескомпромиссным, а актуальным и гибким в применении, должен быть приспособляем к живой жизни – жизни именно сегодняшнего дня, так как та жизнь, которая была вчера, сегодня уже не живая, а мертвая. Ему представлялось наиболее легкою, а вместе с тем наиболее достойною задачею управления охранение существовавших порядков и установлений. Всякого новшества он по малодушию боялся, и новаторы были ему ненавистны. Поэтому, держа в начале[127] 1895 г. ответную речь на приветствие земских депутаций по случаю его вступления на престол, он и огрел земства крылатым словом о «бессмысленных» (в подготовленной речи значилось «беспочвенных») «мечтаниях», которыми охарактеризовал высказанные в приветствии пожелания земств[128]. Отсталость от условий современности аппарата управления при отсутствии у руководивших лиц спасительного страха перед бестемпераментным главою государства привели к катастрофе на Ходынке[129]. Последняя стала сопоставляться с аналогичным событием во Франции в царствование Людовика XVI. И впервые пророчески заговорили об общности судьбы Николая II и несчастного французского короля. В происшедшей катастрофе, мыслилось, содержался императив предостережения. В интересах самой власти требовалась хотя бы некоторая ее перестройка, необходимый ремонт и замена обветшавших устоев и частей. Отказ от такого ремонта осуждал все здание на разрушение, в облегчение задачи тех нараставших взаимодействий и сил, которые стремились государственное здание вовсе смести и построить на его месте новое. Проявлявшийся властью бескомпромиссный консерватизм был направлен своим острием против самой же власти. В этом отношении он не мог не осуждаться и ее приверженцами. Враждебные же течения, естественно, использовали это противоречие между властью и ее же идейными охранителями в свою пользу. Революционное движение, в предыдущее царствование притаившееся, вышло на свет и из проявлявшегося спорадически стало постоянным и повседневным фактором текущей действительности. Фабрики, заводы, высшие учебные заведения, вообще всякие организованные группировки людей, за исключением пока что лишь воинских казарм и государственных учреждений, глухо волновались, увлекаемые пропагандой социалистических учений. Поскольку власть, бесстрастная и пассивная, уживалась с видимо приобретавшим права гражданства, исключающим ее, именно эту власть, революционным началом, власть была уже обречена – еще тогда, за 20 лет до фактического ее падения, отсрочивавшегося громадною инерциею колоссальной страны.