Катастрофа - Мари Саат

уйдет и ему нечем будет удержать ее, ведь у него нет никаких прав на нее. — Даже когда она была не только моделью, даже тогда она оставалась лишь моделью! Понимаешь, все остальное было только для того, чтобы раздеть ее. Не веришь?

— Верю, — сказала Сирье, — от тебя всего можно ожидать.

— Показать тебе еще ее снимки? Сейчас, я покажу все, что у меня есть!

Сирье перебирала фотографии. На одной из них девушка стояла, руки на бедрах, правая нога, вытянутая вперед, опиралась на носок, на лице застенчивая улыбка, как будто она только что кружилась и вдруг застыла на месте, задумавшись, прилично ли вот так кружиться; пышная листва вокруг нее сливалась в одно целое, возникало впечатление, словно буйная летняя природа сорвалась с места и уже никак не может остановиться…

— Словно все вращается, да? — спросил Олев. — Знаешь, сперва я снял с малой глубиной резкости, так что они немного слились, а затем решил, что вращение будет интереснее; тогда я снова снял деревья, перемещая камеру, а потом скомпоновал их. Недурно, да? Ничего модель? — спросил он, ожидая подтверждения.

Сирье кивнула.

— Угу. Она такая совершенная, можно подумать, что из какого-то заграничного сексжурнала. И снимки такие же. Только в конце концов это приедается.

— Вот именно, — согласился Олев. — И довольно быстро. Я верну ей эти снимки. И негативы тоже. Пусть делает с ними что хочет.

— Только этот снимок ты ей не давай! — воскликнула Сирье.

Она держала в руках фотографию, сделанную на фоне нагроможденных вещей. Ей не верилось, что Олев способен на подобное. Нет, этот снимок нельзя отдавать, решила она. Илона все равно ничего не поймет в нем, только рассердится и разорвет…

Позднее, оставшись один, Олев снова принялся рассматривать эту фотографию — что же в ней такого особенного? Да, действительно, он сорвал здесь с девушки все покровы, вернее, сорвал покровы со своего противника, пол не имел уже никакого значения; широко раскрытые глаза смотрели в объектив. Это был циничный снимок: в нем настолько чувствовались власть, торжество фотографа, что у Олева мурашки пробежали по спине — от восхищения самим собой.

И все-таки девушка провела его, и провела здорово. Это раздражало его больше, чем тот факт, что Сирье узнала обо всем. Так кто же кого обхитрил? Единственное, что еще интересовало Олева, — это тело Илоны перед объективом, вернее, ее фигура, линии, которые, по мнению Олева, по-прежнему оставались прекрасными. Олев не сомневался, что это тело он вскоре потеряет, поскольку все остальное его уже не интересовало. И ему хотелось снимать его еще и еще; ему казалось, что он использовал его не полностью, все еще оставались позы, ракурсы… Но Илона больше не соглашалась позировать обнаженной, она уже ни на что не соглашалась. Когда Олев просил ее, уговаривал или просто спокойно говорил, девушка становилась упрямой, капризничала, огрызалась; но стоило ей увидеть, что Олев приходит в ярость, как она уступала, была готова на все, чего бы Олев ни попросил.

Нельзя было сразу сказать: «Дай-ка я тебя сфотографирую!» Нет, сперва надо было проявить немного нежности и уж затем, как бы между прочим, высказать свое желание. Но тогда глаза Илоны наполнялись слезами, и она начинала упрекать его: Олеву она безразлична, Олеву нужно лишь ее тело… Олеву оставалось упражняться только в портрете, упражняться до оскомины, снимая сверху вниз и снизу вверх, в профиль и полупрофиль. И при этом он чувствовал, что стал жертвой дьявольской женской хитрости, разъедающего терпения.

Слава богу, теперь с этим покончено, и весьма удачно. Теперь он мог без зазрения совести выдворить Илону, она сама проложила себе дорогу. Лишь одно не устраивало Олева — то, что игра все-таки пошла по тому самому варианту, который первой предложила Илона.

Олев собрал все негативы и фотографии Илоны в один пакет, чтобы отдать их ей, когда она того пожелает, взял собаку и вышел на улицу. Собаку он недолюбливал, но ему почему-то казалось, что если он дойдет до дома Сирье, то встретит ее. Сирье возьмет собаку на руки, не обращая внимания на ее грязные лапы, погладит и улыбнется — ласково, про себя, — так, как это нравится Олеву. И скажет: «Спокойной ночи!» Однако Сирье обнималась в дверях своего дома с мужчиной, который, по мнению Олева, был человеком неполноценным.

Через несколько дней позвонила Илона, попросила свои фотографии.

— Принести их тебе или сама зайдешь? — спросил Олев.

— Нет-нет, я могу и сама прийти!

Почему-то Илона никогда не приглашала его к себе. Олев знал только дом, в котором она жила, но не квартиру.

— Думаю, что все это бессмысленно, раз я тебе совершенно безразлична.

Она прошлась по комнате Олева, прикасаясь к столу, лампе, голубому магнитофону, которым Олев обычно пользовался, занимаясь иностранными языками, провела рукой по темно-синему учебнику планирования…

— Только мне не верилось, что у тебя это так быстро пройдет. Не в силах была поверить, что такое вообще когда-нибудь может пройти… Скажи, ведь ты любил меня хоть чуть-чуть? — спросила она, неожиданно повернувшись к Олеву.

— Может быть, — ответил Олев, глядя в окно, — не помню.

— Эх, — махнула Илона рукой и снова принялась кружить по комнате. — Я только одного не могу понять: что ты в ней нашел?

И она начала говорить, что Сирье плохая, испорченная, курит, что на самом деле Олев ей безразличен. Одна девица из художественного института, говорят, спуталась с каким-то моряком и заработала себе зимние сапожки, да и все они там такие! Она сказала, что видела Сирье с разными парнями — это, конечно, чепуха, но она видела ее в баре с пожилым мужчиной! Пожилые мужчины не водят девушек в бар за спасибо и не заказывают им коньяк, и не улыбаются так, если за этим ничего не кроется!

Илона говорила сущую правду. Очевидно, она упорно преследовала свою соперницу. Олеву в общем-то не было до этого дела; тем не менее каждое слово Илоны почему-то задевало его, он даже вздрагивал время от времени. Наконец он достал из нижнего ящика письменного стола сверток с фотографиями Илоны, сунул его девушке в руки и сказал:

— Вот, здесь все твои фотографии и негативы тоже. А теперь ступай!

Илона остолбенела, уставившись на Олева, но, наверно, в нем самом или в его тоне было что-то такое, отчего Илона действительно ушла и больше не вернулась.

За ужином мать Олева решила, что в конце этой недели — последний срок заняться дровами на зиму.

— С августа месяца дрова валяются во дворе! Неужели я все  с а м а  должна делать! — не терпящим возражений тоном заявила она.

Мать,