Катастрофа - Мари Саат

Он никогда не страшился экзаменов, учителей, преподавателей в институте, он боялся своих сверстников. Каждый день учебы был для него словно выход на сцену. В первые школьные дни у него даже повышалась температура — так много детей было вокруг; теперь-то он уже привык, садится утром в теплый троллейбус или трамвай и отправляется в институт, как бывалый воин в бой — но все-таки как в бой. Вся его жизнь походила на сражение по поводу трех вопросов: удастся ли ему сохранить независимость, имеют ли вес его слова, удачлив ли он. Не честолюбие, не явное стремление к власти гонят его вперед, а некое особенное чувство, которое направляет его как бы извне — оно вроде бы и не является его собственной волей, но оно разрастается буквально в чувство вины, если он не делает всего, что в его силах, чтобы идти вперед!

Именно там, на высоком обрыве, когда его рука отдыхала на плече Сирье, это чувство захватывало его прямо-таки со сверхъестественной силой, и он начисто забывал о Сирье, которая стояла рядом с ним. Но ведь это-то и важно? Илону он не мог не замечать, не мог забывать о ней. Ее походка, запах, — приторный запах, как ему стало казаться впоследствии, — к ним невозможно было привыкнуть, они оставались чужими, подавляли его тем сильнее, чем больше он соприкасался с Илоной.

Когда-то он вроде восхищался походкой Илоны? Сирье скользила вперед, а Илона, как ему тогда казалось, ступала, величественно покачиваясь. Шагая рядом с ней, Олев воображал себя погонщиком верблюдов, который ведет через пустыню сказочный караван.

С Илоной он познакомился в начале прошлого лета, когда Сирье трудилась в студенческом стройотряде. Как-то Олев поехал к морю. В то буднее утро на пляже было пустынно — время отпусков еще не наступило. У Олева болталось на плече фоторужье. У него вошло в привычку носить фотоаппарат с собой — вдруг увидишь нечто такое, что захочется запечатлеть, и будет жаль, если не сможешь.

Тут он заметил на берегу девушку. Припекало солнце, девушка лежала на песке, покрытая легким загаром, влажная и прохладная, как спелая дыня. Из-под коричневой косынки, повязанной на голове тюрбаном, выбивались густые русые волосы. Девушка лежала на спине, закрыв глаза, и Олев с удивлением заметил, что бикини ей идет. До сих пор он считал, что купальники неэстетичны, уродуют естественные линии тела. Теперь же он видел девушку, которой бикини что-то прибавляло: темно-коричневые полоски подчеркивали стройную, мягкую, удивительно плавную линию бедер и свежую пышность бюста.

Обнаружив, что ее фотографирует какой-то незнакомый парень, Илона как-то по-девчоночьи запаниковала и попыталась любой ценой заполучить негативы. Такое ребячество представляло собой разительный контраст с ее зрелым телом.

Илона только что окончила школу, ей исполнилось восемнадцать, и она была невинна. Казалось, она тщательно берегла себя, как некую редкую драгоценность. А затем, в те августовские сумерки, когда пиликали кузнечики и сквозь шорох листвы, сквозь стебли тысячелистника от земли донесся едва уловимый запах крови, она призналась Олеву, что он единственный, кто у нее когда-либо был или будет. Что она терпеть не может мальчишек, которые упорно шлют ей записочки, звонят по телефону… И вот явился Олев и сказал: «У вас удивительно плавная линия бедер. Отчего вы пожимаете плечами? Не поднимайте их, они у вас и так высокие!» И с этой первой же фразы Илона поняла, что она принадлежит одному только Олеву.

В сентябре вернулась из стройотряда Сирье. Олев обещал навестить ее там, но лето пролетело быстро. Он объяснил все своей ленью: Сирье прислала ему с острова Хийумаа вызов на въезд в пограничную зону, а он поленился пойти с ним в милицию — там всегда такие очереди. К тому же один из цилиндров в его мотоцикле то и дело барахлил: он стал разбирать мотор, дошел до контактов, но те оказались в порядке. На большее у него не хватило терпения, а пускаться в дорогу на неисправном мотоцикле не хотелось. Просить машину у отца тоже не было желания: он не любит просить, все равно что или кого, в особенности своего отца, от которого он и так зависит материально. И он не любит выслушивать все эти нравоучения и наставления — как въезжать на паром и как съезжать с него; не любит он и того, что ему назначают точный срок для возвращения. Он любит точность, даже слишком любит, и именно потому ему не хотелось обещать ничего точно — всегда что-то может помешать, и тогда придется нарушить обещание, а это ему было не по душе.

Отец, конечно, не запретил бы ему взять машину, он никогда не запрещает, но каждый раз у него такой вид, будто он провожает свою машину на свалку. Для отца машина значила, пожалуй, больше, чем для львицы ее детеныш. Отец способен потерять на улице галстук или портфель, стекла очков у него мутнее грязного стакана — едва ли он видит в них лучше, чем без очков, — но машина у него должна быть в полном порядке. Вообще-то Олев знал, как заслужить доверие отца: он должен считать эту машину своей. Отцу  х о ч е т с я, чтобы это была их машина, чтобы Олев не спрашивал, м о ж н о  л и  ее взять, а просто брал, когда машина свободна, — как ее совладелец. И чтобы заботился о ней как хозяин, любил бы машину, как и сам отец. Однако Олев не хотел считать чужое своим. Он не любил чинить чужие вещи так же, как не любил давать советы при игре в бридж; он считал унизительным предлагать свои услуги там, где и без него прекрасно обойдутся.

Итак, причин не ехать нашлось достаточно. И все же, стоя на трамвайной остановке в ожидании Сирье, чтобы пойти с ней в кафе «Тульяк», он был вынужден признаться себе, что, несмотря на барахлящий цилиндр, он накатал за лето две с половиной тысячи километров, усадив на заднее сиденье Илону, а дальше контактов он не успел добраться потому, что на даче, в переделанном из сарая темнике, без конца печатал фотографии Илоны.

И вот, снова сидя напротив Сирье, он почувствовал, будто и сам только сейчас возвратился домой из дальней поездки. Его охватило какое-то смешанное ощущение тихой светлой радости и легкого утомления, наплывавшей медленными волнами расслабленности. Из окон кафе виднелась ярко-зеленая трава; подальше, за холмом, между серебристыми ивами поблескивало море. Удивительно легко, удивительно спокойно было сидеть вот так, напротив Сирье, смотреть на нее и на столики, на ее мягкую улыбку, на толстые ветвистые ивы, будто застывшие в прозрачном сентябрьском воздухе. Все остальное