Месть мажора (СИ) - Фарди Кира

Работа на фабрике доставляла немного удовольствия только в самом начале, когда душа горела праведной местью и нужно было добиться своих целей. Скучнейшая униформа быстро нагнала тоску.

– Нам обязательно именно этим заниматься? – спрашиваю я помощника, разглядывая очередные бумаги, которые должен подписать.

– Дочерний бизнес, что поделаешь. Работа налажена, холдинг не уделяет ему должного внимания. У вас есть конкретные предложения?

Я исподлобья смотрю на маленького человечка, который стоит напротив стола, и напрягаю пустые мозги: никаких светлых идей не рождается, лишь ворочается тяжелая мысль, с кем бы сегодня провести вечерок без напряга.

– Надо подумать…

– Внедрим, – преувеличенно радостно потирает руки помощник. – Как Борис Сергеевич одобрит, так сразу и внедрим.

– Одобрит? – холодное бешенство просыпается в душе. – Одобрит, говоришь?

– Д-да, – настораживается помощник, чувствуя дрожь в моем голосе.

– Я генеральный директор фабрики. Как скажу, так и будет!

– Н-но…

И вдруг сдуваюсь. Раздражение исчезает. Мне же так лучше. Хочет батя все контролировать, вперед, мешать не стану.

Я стал редко появляться в кабинете, переложил обязанности на заместителей, пользовался корпоративной кредиткой как собственным карманом. Нашлись и те, кто доложил бате, в результате он наслал ревизию, которая выявила огромную недостачу.

– Щенок! – орет отец, вызвав меня к себе в кабинет. – Бездельник! Как я такого трутня вырастил?

– Очень, наверное, старался, – пожимаю плечами я. – А в чем, собственно, дело? Послушнее сына еще поискать надо. По твоему приказу женился, работаю. Ты пальцами щелк, а я уже выполняю.

Замечаю на столе журналы мод, наверняка мачеха разглядывала.

– Посмотри, на кого ты стал похож? – злится отец.

– А что со мной не так?

– Небритый, заросший, мятый…

– Жену плохую ты мне подобрал, не следит за мужем, – равнодушно перебираю журналы.

– Твои заместители говорят, что от тебя по утрам несет перегаром.

– Врут. Сами не умеют работать, а на меня сваливают.

– Эрик! – отец вскакивает со стула и падает обратно.

– Я тридцать лет уже Эрик.

– Ты… ты… – батя хватается за грудь и начинает растирать ее.

В последнее время он делает так часто. Тревога просыпается в душе, я дергаю рукой, один журнал падает на пол и раскрывается на развороте. Бросаю взгляд на фотографию и вздрагиваю: вдруг вижу знакомый белый Мерседес, изображенный на спине джинсовой куртки.

– Батя, погоди, не вопи, – бормочу себе под нос и отключаюсь.

Адреналин поступает в кровь, мозги проясняются, подъем чувствую такой, словно кто-то вылил на меня ведро ледяной воды и взбодрил. Мир сужается до размера журнального листа, остальное исчезает в тумане.

Я смотрю на девушку, выглядывающую из люка машины. Она чертовски похожа на Васильеву, только кажется абсолютно счастливой. Радость жизни горит в ее глазах, прикрытых солнечными очками.

«Розовый мир счастья», – светится внизу рисунка надпись, и мне вдруг так хочется оказаться за рулем той машины, что готов придушить невидимого водителя.

– Бум!

От грохота подпрыгиваю, смотрю на отца – его нет. Бросаюсь к столу.

– Батя! Батя!

Отец лежит на полу. У него закрыты глаза, кожа бледная, а вокруг рта разливается синева. Паника захлестывает сознание. Падаю на колени, прикладываю ухо к груди – слабый стук сердца как бальзам для истерзанных нервов. От облегчения всхлипываю: еще одну смерть, в которой буду виноват, я не переживу.

– Сюда! На помощь! – кричу во все горло.

В кабинет врываются секретарь отца и Санек. Мы поднимаем батю, кладем на диван, вызываем скорую. Она приезжает быстро. Меня оттесняют в сторону. Пока отца на каталке везут к машине, бегу рядом и молю: «Живи, батя! Живи!»

– Вы родственник? – спрашивает медик, когда я пытаюсь забраться в скорую.

– Да, сын. Эрик Метельский. Позвоните в нашу клинику.

– Хорошо, вы поезжайте за нами. В машине будете мешать, если пациенту понадобится реанимация.

Реанимация? Зачем?

Дыхание перехватывает от страха, плотно сжимаю губы и мчусь к машине. Санек уже ждет с работающим мотором. В приемном покое сталкиваюсь с доктором, который не пропускает меня к отцу, вот на этом враче и срываю свое напряжение и злость.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Уйди с дороги!

Волнение за отца захлестывает сознание. Я толкаю медика, но он не уступает, мы сцепляемся. Если бы не подоспевшие мачеха и жена, не знаю, что бы сделал с этим придурком. Охрана выталкивает меня на улицу. Зимний холод проникает под тонкую футболку и приводит в чувство.

– Эрик Борисович, как вы?

Санек подходит бесшумно и набрасывает на плечи теплую куртку. Я смотрю на него с благодарностью: все эти годы он поддерживает меня, не дает окончательно опуститься в болото.

– Сойдет! Узнай, что за чересчур исполнительный индюк помешал мне увидеть отца.

– Не обращайте внимания, дежурный врач.

Отец пробыл в клинике две недели, и все время рядом с ним крутился этот докторишка. Когда бы я ни приходил к отцу, Матвей Стрельников, так звали этого дятла, торчал в палате. Он лечил отца, развлекал его анекдотами и даже приносил домашнюю еду, сошелся накоротке с мачехой и Наташкой.

Никто и не заметил, как посторонний человек прочно вошел в жизнь моей семьи. Я тихо кипел от злости.

– Слушай ты! – поймал его как-то в коридоре. – Отстань от бати!

– Не могу! Борис Сергеевич – мой пациент.

Врач прищуривает глаза, и в просвет между веками льется такая ненависть, что я теряюсь.

– Батя, зачем тебе этот молодой докторишка? – давлю на отца при встрече. – Любой профессор посчитает за честь лечить тебя.

– Он мне напоминает сына, какого я хотел бы видеть возле себя.

Прикусываю язык, с которого готовы сорваться ядовитые слова, глубоко вздыхаю и считаю про себя: «Раз, два, три». Санек как-то притащил мне технику контроля гнева, вот теперь иногда практикую.

– Ну, не получился у тебя достойный сын, что поделаешь, – говорю спокойно и равнодушно. – Но и этот дятел крутится рядом не по доброте душевной. Наверняка хочет награды и денег.

– Денег у меня много, с хорошим человеком могу поделиться.

Я понимаю, что отец не простит мне сердечный приступ, понимаю, что он хочет задеть, разозлить мня, спровоцировать на скандал, но держусь из последних сил.

– Куда едем, Эрик Борисович? – спрашивает Санек, когда я выхожу из клиники.

Я вдыхаю морозный воздух, он склеивает ноздри, согревается и наполняет легкие живительным кислородом. И опять перед глазами появляется журнал мод, где на спине джинсовой куртки красуется белый мерседес. И девушка выглядывает из люка…

А кто же тогда сидит за рулем?

– Санек, ты помнишь, на камерах был еще грузовик? – спрашиваю помощника.

– Вы о той аварии говорите?

– Конечно, – смотрю на помощника пристально. – Это единственная машина, которую нам не удалось разыскать.

– Вы почему о нем вспомнили? Я давно бросил заниматься этим вопросом.

В его взгляде появляется тревога. Мне помощника даже жаль: только все немного успокоилось и вернулось в прежнее русло, а я опять возвращаюсь к старому.

– Не знаю. Не дает мне покоя одна мысль.

Да, в последнее время я стал все чаще вспоминать Васильеву. В ее взгляде ни во время суда, ни потом, когда я пришел на свидание в СИЗО, я не увидел чувства вины. В нем было все: недоумение, злость, ненависть, жалость, но не раскаяние. Это приводило в ярость, заставляло строить планы мести, ненавидеть ее всем сердцем.

Но со временем острота эмоций притупилась, и на поверхность выползло другое. И именно Димка натолкнул меня на это другое при встрече.

Мы сидели в любимом баре, слушали приятную музыку, потягивали виски. После аварии я оборвал все контакты с приятелями, долго не выходил на связь. Просто не хотелось попусту сотрясать воздух, выплескивать на посторонних свою боль. А еще не хотелось слушать о чужих успехах, когда у самого жизнь не удалась.