Повелитель вещей - Елена Семеновна Чижова

в Сети немерено, а настоящий вертикальный портал. Теперь дело оставалось за малым: дождаться монетизации – чтобы потом, когда рекламные денежки хлынут рекой, вернуться к делу своей жизни, к своей великой игре «Повелитель вещей».

III

По утрам, подходя к офисному зданию, Анна чувствует замирающее сердце – но за стойкой охраны всякий раз оказывается не Петр, а кто-нибудь из его сменщиков: то суетливый Пал Палыч, то одышливый Игнатий Максимыч. Анна порывается спросить, куда же он делся, – но не спрашивает, робеет, считая их частью той силы, которая имеет право задавать любые вопросы, но не обязана на ее вопросы отвечать.

В том, что их встреча состоится, у нее нет никаких сомнений – залогом тому служит его хрусткая улыбка; как вечерняя звезда, она восходит над Анниным одиноким миром, когда, переделав домашние дела, она запирается у себя в комнате и ведет с ним долгие разговоры, рассказывает, чего ей в жизни не хватает: близкого человека, с которым она будет ходить по магазинам, без зазрения совести трогать выставленные на продажу вещи. Петр ее понимает – но, как и положено строгому охраннику, молчит.

В его молчании – если вслушаться – есть еще один красноречивый момент. Бесцельное блуждание по магазинам – настоящим мужчинам такое времяпрепровождение не по нраву; у мужчин свои практические понятия: какой в этом смысл – трогать чужие магазинные вещи, когда не планируешь купить?..

От невнятных, воображаемых разговоров у нее кружится голова. Унимая головокружение, Анна раскладывает на широком подзеркальнике разноцветные вещицы, которые оказались в ее распоряжении с легкой Светланиной руки.

В молодости ей случалось пользоваться косметикой: пудрой, гигиенической помадой, тайком от матери даже тушью, – но одно дело – поплевать в коробочку (в те далекие времена тушь продавалась в картонных коробочках, маленьких, вроде спичечного коробка, и походила на кусочек высохшей смолы, которую приходилось размачивать), слегка подкрасить ресницы и припудриться мягкой, немного душной пуховкой; совсем другое – разобраться со всеми этими тюбиками, продолговатыми патрончиками и пластмассовой пудреницей – плоской, с плотно подогнанной крышечкой: чтобы открыть, надо подцепить ее ногтем и отжать до щелчка.

Развинчивать и открывать Анна худо-бедно научилась. Но стоит ей намазать лицо тональным кремом, подвести глаза карандашиком, наложить густые тени на веки и румяна на щеки, как происходит что-то непонятное: из-под слоя пудры проступают мелкие сеточки морщин; ресницы топорщатся какими-то слипшимися кустиками; веки набухают, даже нос – и тот удлиняется. И вот вместо фотокарточки пятнадцатилетней давности (которую Анна при посредстве всех этих дотоле неведомых вещичек надеется, по примеру матери, вызвать из прошлого) на нее смотрит ее будущая воплощенная старость, до изумления похожая на мать – словно та, от чьего пригляда Анна уже в который раз пытается скрыться, разгадала ее тайные намерения и прибегла к очевидному подлогу, чтобы удержать в повиновении свою невесть на что рассчитывающую дочь.

Отшатнувшись от безжалостного зеркала, дочь-неумеха устремляется в ванную комнату – смывает толстый слой грима, трет предательское лицо суровым жестким полотенцем, пока лицо не воспаляется и до самого утра горит мучительным, будто тлеющим под кожей огнем. Анна уже близка к тому, чтобы выкинуть в мусоропровод проклятые коробочки, – останавливает мысль о потраченных впустую деньгах.

Две недели отчаянных и столь же безуспешных попыток убеждают ее в том, что самой из этого кошмара не выбраться; в понедельник она выходит из ванной с горящими щеками и готовым решением: обратиться к виновнице этих ежевечерних мук и страданий – должна же та помнить, что толчок ее стремительной карьере дала не чья-нибудь, а Аннина голова.

К счастью, Светлана помнила.

Договорились на ближайший четверг.

К приходу своей юной спасительницы Анна успела приготовиться. Накануне, в среду вечером, не поленилась, сходила не в ближний «низок», а в дальнюю «Пятерочку»: там сласти посвежее, да и выбор больше: купила наисвежайшую ватрушку с творогом, пачку шоколадного печенья, свои любимые горчичные сушки (зубки молодые – разгрызет); накрыла чайный стол – нарочно не в кухне, а у себя в комнате, чтобы Павлик не помешал, а то, мало ли, явится некстати; подумала и принесла из гостиной лампу с ангелом – тоже нарочно, чтобы скрыть неминуемый позор, а заодно и угловую протечку, в которой виновата верхняя Нинка: вздумала менять батареи, наняла не то узбеков, не то таджиков, одним словом, хануриков; мамочка на нее кричала, требовала компенсации ущерба, грозилась судом – а той хоть бы что: хотите судиться – подавайте, поглядим еще, кто кого переборет; а мамочка: и глядеть нечего, я, к твоему сведению, блокадница, любой суд на мою сторону встанет; а Нинка: «Подумаешь, блокадница! Блокадницы всякие бывают – вон, в шестом доме одна. Людей к себе заманивала, заманит, топором тюк! – разделает и съест. Хорошо, соседи заметили: все вокруг худеют, а эта, напротив, округляется. Вызвали кого следует. А эти, кому следует, смотрят, а у ней рука человеческая, отрезанная. В кухне, между рам…» И ведь, главное, знает, что врет, напраслину возводит…

Светлана прямо с порога объявила, что настольного света мало. Ладно, Анна спорить не стала, зажгла верхний свет – люстру с хрустальными подвесками, вынула из шкафа разноцветные коробочки и приступила к делу, искоса поглядывая, ожидая, что Светлана не выдержит, поднимет ее на смех («Ой, держите меня! Ой, не мо-гу!») – но Светлана над ней не посмеялась, сказала:

– Сейчас мы это безобразие смоем. Сделаем как полагается.

Так спокойно и уверенно, что Анна в тот же миг успокоилась. Только спросила:

– А… получится?

– Да куда ж оно денется! Не боги горшки обжигали.

Под ее мягкими, но одновременно твердыми пальцами (ни спонжиков, ни кисточек Светлана в работе не использует) Анна и вправду чувствует себя необожженным горшком в умелых руках гончара; любуясь своим отражением – после каждого урока молодеющим лет на пятнадцать, – она жалеет, что у нее нет дочери. Разве с сыном поговоришь о таких важных для женщины вещах.

– Брови, Анночка Петровна, полагается выщипывать. То, что у вас, – это не брови, а какие-то, извините, заросли.

– Но это же… наверное, больно?

– Больно. Но надо потерпеть.

Павлик им вовсе не мешает; сидит у себя, гоняет какие-то военные марши. Сколько раз просила: хочешь слушать музыку, закрывай дверь. Проси не проси – как об стену горох.

Однажды, уловив ее раздражение, Светлана сказала:

– Шумные у вас соседи.

– Соседи? Нет у меня соседей.

– Так это… не коммуналка? – Тем же самым тоном, каким она спрашивала про платье: «Вы… украли?»

В тот раз, доказывая свою невиновность, Анна хотела предъявить чек – сейчас, за неимением платежных документов, предлагает:

– Не веришь – могу показать.

Осмотрев гостиную, кухню и ванную (заглянуть к матери Анна не позволила, чтобы лишний раз не побеспокоить), Светлана пришла в такой восторг, что даже присвистнула:

– Фью! Да вы, оказывается, богачка!