Большевики - Михаил Алексеев

«Что с Михеевым? С Федором? Живы ли? Где уж там, — отвечал он сам себе. — Наверное, зверски замучены». — При этой мысли лицо его бледнело, а брови хмурились. Но все же где то внутри, в глубине теплилась смутная надежда. По последним сведениям известно, что вблизи занятого белыми Михайловского и местечка сорганизовался партизанский отряд. Может быть, они спаслись и находятся там.

Желая дать другое направление мыслям, Борин стал читать центральные газеты, полученные вчера в городе. Газеты сообщали тяжелые вести. Город за городом оставлялся нашими войсками. Отступление шло по всему фронту.

«Выдержим ли мы?.. Может быть, и не выдержим. Много чуждого в нашей стране рабочей революции. На такой болотистой почве трудно выстроить новую жизнь. Но нужно драться до последних сил — до последнего человека».

Лошади идут мелкою рысцою. Тачанка легко раскачивается на рессорах. Дребезжит гайка у колеса. Гремят то близкие, то далекие артиллерийские залпы. Мурлычит песню ездовой. Из песни ни слов, ни мотива разобрать нельзя. Только одни переливчатый звук тянется без конца.

* * *

С дороги впрыгнул в тачанку, — командир повел плечами.

— Черрт! — выругался он: — за одну ночь дезертировали — сколько бы вы думали? — тринадцать человек. Это из батальона — то… Так в несколько дней от нашего батальона ни одного человека не останется. — Командир пощипал свою рыжую бороду. — Хотя вру… Некоторые ребята рвутся в бой. И это не дети. У них не задор — нюхали порох. Фу–ты как распукались там орудия. Как видно, жаркое дело… А тут мы ни черта не знаем. Обидно…

Командир вынул из кожаной сумки несколько карт. Разложил их на своих коленях. Стал водить по блестящей поверхности бумаги большим грубым пальцем.

— Так‑с. Петрова, Поддубная, Маринская… А вот где мы…

Всего 16 верст до Енского уезда. А вот леса. К вечеру будем ехать лесом. Вот опять где то стреляют из винтовок. Должно быть, наш разъезд столкнулся с казаками. — И командир прислушивался. — Ну, так и есть. Перестрелка прекратилась. Да нам особенно беспокоиться нечего. У нас идут охранения и по бокам вдоль нашего пути верстах в трех цепью, и впереди и с тылу. К тому же, во все стороны шныряют кавалеристы нашей сотни. Между прочим, из них нынче ночью тоже 6 человек убежали вместе с лошадьми. Сволочи!

— Все же нам придется укрыться в лесу, — сказал Борин. Бессмысленно принимать бой с такой небольшой силой. Я думаю, что в лесу нам удастся соединяться с партизанами.

— Я тоже такого мнения. Ну, а если вы согласны, мы так и сделаем. Только нужно будет заранее проводника достать. По лесу заблудиться можно. Да и места хорошего для стоянки не отыщешь. — Командир быстро высунулся из коляски. Оглушительно крикнул, точно гром грянул:

— Э‑эй, Старкин! Подать сюда Старкина!

На зов командира быстро явился сухощавый человек с лицом русской красной девушки. Он повис на подножке.

— Нужен проводник, товарищ Старкин. Так вот достаньте. Чтобы местный лес хорошо знал. — Старкин молча утвердительно кивнул головой и спрыгнул на дорогу.

— Завтра соединимся с партизанами, если они еще целы… И если нас не задержат по дороге.

Командир откинулся на задок тачанки. Вздохнул. — Откровенно говоря, мне очень хотелось бы быть там, где теперь идет бой. Лучше быть в бою, чем ожидать боя.

— Герой вы. — Борин с улыбкой посмотрел на командира. — Хотя я мало знаком с вами, но мне кажется, что вы хороший солдат. Ведь неизвестно, что впереди будет.

— А–а–а, — неопределенно процедил сквозь зубы командир, — Ерунда!..

— Что ерунда?

— Да вот то, о чем вы говорили. Что будет, то будет.

— У вас нет родных командир?

— С чего вы взяли? Сколько угодно… И даже двое детей.

— Ну тогда вы, конечно, большой герой — не боитесь смерти.

Командир криво усмехнулся.

— Кто не боится смерти? Никто, ручаюсь. Каждому здоровому человеку смерть страшна.

— Да, говорят, что есть некоторые, что не боятся.

— Глупости говорят. Так говорят или хвастуны или просто лгуны. Как не бояться ее, когда возле вас разрывается вон такой железный гостинец что гремит там по небу. Ведь он, извините за выражение, ничего от вас не оставит. Неприятно. Бояться естественно! Инстинкт.

— Вы, стало быть, боитесь, командир?

— Да, и не удивляйтесь. Важно не то, что человек боится, а важно, умеет ли он себя держать в ежовых рукавицах. Вот этому нас военное дело и учит.

— Вас оно, как видно, хорошо научило.

— Да, не плохо! Я окончил солдатский корпус. 3 года был на австро–германском фронте. — Ванятка, стегани пегую — шалит. Ну вот там и вышколился.

— Себя удержите?

— Удержать и других удержу… Но смерть–то, право, страшна. Если подумать… И страшна потому, что больше ни неба, ни звезд, ни солнца не увидишь. Я не поэт. Я солдат, но солнце люблю… А у меня есть жена. Вы представляете себе — жена, любимая женщина. Ну и страшно… Впрочем — глупости. Все это привычка к вещам.

Борин глубоко вздохнул. Два серых любимых глаза стояли в его сознании.

Командир набил трубку махоркой и закурил ее.

— В конце концов жизнь — это мираж, туман… Живешь — и никакого результата… Только стареешь. Прошлое забывается. Будущего не знаешь. Фу ты, чорт, как палят, точно ураганным огнем.

— Зачем же живете тогда?

— В силу привычки… И долг перед страною и семейством.

Дымок трубки путался в бороде командира. Степной ветерок, струившийся в коляске, рассеивал кольца табачного дыма.

— Если не лень, командир, расскажите мне о себе что–нибудь. Делать нечего. Одолжите!

— Извольте, — сказал командир. Выбил пепел из трубки о носок сапога. Разгладил рыжие усы и начал.

* * *

— Родился я здоровым балбесом в семье одного бухгалтера, был с детства большой драчун… С 7‑ми лет мой отец, лысый и круглый джентльмен, поместил меня в городскую школу. Были у меня еще братец и сестрица, люди какой–то неопределенной формы. Я их никак не могу припомнить теперь. Хотя сестру видел недавно. Мать у меня еще была. Славная старушка. Она сейчас жива и живет с женою в Р.

Так вот. Начальную школу я кончил не без успеха. Два раза меня исключали из нее. Один раз за то, что я во время большой перемены вышиб лбом стекло. Пробовал — выдержит ли. Товарищ выдал. — Видите шрамик на лбу. А другой раз за то, что товарища по классу избил до крови. Да‑с. Определил меня потом отец в гимназию. А мне страсть как учиться не хотелось. А тут еще Майн — Риды, да Шерлок — Холмсы подвернулись под руку. Сильно мешали классным занятиям. Три года я проучился таким образом, а на четвертый год сбежал из дому. Бродяжил. Воровал. Просил милостыню. Однакож эта жизнь через три года мне изрядно надоела. Поступил я на службу к лабазнику за приказчика и счетовода. Он мне купил костюм и платил два рубля в месяц «на подсолнушки». Хозяин был скупой, толстый, усатый хохол. Называл он меня «хлопче». Любил водку, да развратничал с проститутками в задней комнате лавки. Прослужил я у него до 21 года моей жизни. Забрали меня на военную службу. Год прослужил на действительной. Грянула война 1914 года. Я возьми и катни добровольцем на фронт и знаете — целых 3 года прокормил в окопах вшей. Потом заболел тифом. Поехал домой в отпуск по болезни. Отец умер. Брат был где–то на военной службе. Сестра замужем за телеграфным чиновником. Ко мне отнеслась, как к чужому. Вот мать — та обрадовалась. Славная старушка! Жила в бедности мать.

Ну, я, значит, военную службу по боку. Поступил на работу в контору. Полюбил девушку — соседку. Женился. Однакож меня отыскали. Обвинили в дезертирстве и под конвоем отправили в штрафную роту. Это было уже при Керенском… Я вижу, что военная служба не минует. Я взял да из штрафной роты катнул в школу прапорщиков. Доступ был легкий. Но не успел я окончить школы как вторая революция перевернула все вверх тормашками. Ну‑с. Тут уж не до службы. Добрался я к себе на родину. Мать и жену застал в живых. Даже с процентами. Сынок за время моей отлучки родился. Не успел, знаете ли, пристроиться в местный Военкомат на штатную должность, как вижу уже тащут меня на защиту Республики Советов. Ох, каюсь. Сначала я итти не хотел да и Республику эту грешным делом признавать не думал. Но свела меня судьба с военным комиссаром нашего уезда. Тот и растолковал мне все. Коммунист был. Я уразумел, что Власть Советская — не фунт изюму, а самая настоящая власть народа. Да. Стал я почитывать книжки. Программу большевиков прочитал. Хорошая программа. Большевиков разглядел. Вижу — тоже люди хорошие. Не трудно мне было, конечно, сообразить, на чьей стороне справедливость. Ну и пошел я на сторону большевиков. Был я, что называется, голышом. Ничто меня не связывало со старым миром, кроме матери. А матери много не надо. Совсем она у меня старушкой стала. Лишь бы прокормиться. Оставил я ее на попечение комиссара. Тот ей паек дал. А жена сама на паек устроилась — переписчицей. Сам же не долго думая — поехал на фронт. И вот уже целый год я разъезжаю вот так. Да руковожу боями. Сколько людей перебил за это время — ужас. Но от службы и теперь не отказываюсь. Скушно. Но что же делать? Вот и вся моя история.