К Колыме приговоренные - Юрий Пензин

— Всё, Басман, пиль больше нэт! Кухилава вентилятор зделал!

И, присев на корягу, где только что сидел Басманов, закурил.

«А не рассказать ли всё ему? — мелькнула мысль у Басманова. — Может, он подскажет, что делать?» Кухилаву он знал уже около года и за это время убедился, что на него в любом деле можно положиться. Как и Басманов, он был из бывших военнопленных и тоже числился в невыездниках. Отослав Рябошапку в забой заряжать шпуры, Басманов сел рядом с Кухилавой и сказал:

— Поговорить надо.

— Говоры, — рассмеялся Кухилава, — язык разминка любыт.

— Не до разминки, — вздохнул Басманов, — дело серьезное. Только тебе и откроюсь. Ну, а выдашь — бог тебе судья.

— Я видам?! — вскочил, как ужаленный, Кухилава. — Я видам?! Ты зачем обижаешь грузын? А? Грузын в войну бил предател? Бил? Назови хоть один грузин предател! — и немного успокоившись, добавил: — Хохла предател бил, прибалта — бил, грузын никогда предател нэ бил!

Выслушав Басманова, Кухилава сказал:

— Э-э, дорогой, Рябошапкин проверка надо.

— Какая проверка? — не понял Басманов.

— Мой знает, какой проверка, — ответил Кухилава и, немного подумав, сказал: — Все стукач — болшой трус.

Потом он спросил, в каком лагере, где и когда сидел Басманов вместе с Рябошапкой, и были ли у них в то время показательные расстрелы военнопленных.

— Были, — ответил Басманов, — замполита Григорьева расстреляли. На плацу. За то, что уговаривал военнопленных на побег. Наверняка, кто-то выдал его. Может, и Рябошапка, разве сейчас узнаешь.

— Хар-рашо! — потёр руки Кухилава.

— И ещё, — вспомнил Басманов, — когда Григорьева поставили к стенке, он на кого-то из военнопленных показал рукой и громко крикнул: «Убейте эту падлу! Она меня выдала!» На плацу нас было много, и узнать — где стоит эта падла, было невозможно.

— Очень хар-рашо! — как будто обрадовался и этому Кухилава.

Вскоре из штольни вышел Рябошапка.

— Шпуры заряжены, — сообщил он.

— Эй, друг, иди-ка сюда! — позвал его ласково Кухилава. — Разговор, туда-сюда, имеем!

Когда Рябошапка подошел к ним, Кухилава внимательно посмотрел на него, потом, подойдя сзади, снял с него шапку и осмотрел ему голову и уши, и неожиданно, уже обращаясь к Басманову, сказал:

— А ведь эта он!

— Кто — он? — вздрогнул Рябошапка.

— А та падла, что заложила замполит Григорьев, — ответил ему Кухилава.

— Какой Григорьев? Никакого Григорьева я не знаю! — вскричал Рябошапка.

— Басман, я же за этим стукач стоял, когда Григорьев крикнул: «Убейте этот падла!» Он тогда морда от людей прятал, а я видел, — и ещё раз зайдя к Рябошапке сзади, сказал: — И голова — тот, и уши они. Не-ет, Рябошапкин, грузын не обманешь, грузын всё помнит.

— Да не знаю я никакого Григорьева, — закричал уже в испуге Рябошапка.

— Басман, и ты не знаешь Григорьев? — спросил Кухилава.

— Знаю, расстреляли его, — ответил Басманов.

— Ай-я-яй! — схватился за голову Кухилава. — Басман знай, я знай, а Рябошапкин не знай! Как это? А?

Припёртый в угол, Рябошапка крикнул Кухилаве;

— А докажь! Докажь, что я, а не другой морду прятал!

— Выходит, помнишь, Рябошапкин, как Григорьев стреляли. И морда, помнишь, как прятал, — тихо сказал Кухилава и, не прощаясь, ушёл со штольни.

А Басманов и Рябошапка пошли в забой. Вечером Басманов возвращался в барак один. Вскоре после того, как ушёл Кухилава, Рябошапка, сославшись на то, что у него разболелся живот, вышел из штольни и скрылся в тайге.

В ресторане

Выйдя на пенсию, старший бухгалтер Губин стал никому не нужен и потому потерял интерес к жизни. Не отличавшийся и до пенсии ни здоровьем, ни внешним видом, теперь он похудел и осунулся, а на плохую погоду его мучил ревматизм. И если говорят, что старость — не радость, потому что она больна и у неё нет будущего, то для Губина это была только половина горькой правды, вторая, не менее горькая её половина терзала и мучила его, когда он возвращался в своё прошлое. Вся прошлая жизнь казалась ему уже не жизнью, а сценой провинциального театра, в котором он играл роли, не свойственные ни его натуре, ни его способностям. По натуре — тихий и безвольный, выдавал он себя за человека с ярким и сильным характером, способности его были небольшие, а ломал он из себя неординарную личность. Думал ли кто, что он и на самом деле человек неординарный, Губин не знал, так как занятый только собой, других не замечал, а верил ли он в это сам, — кто знает — ведь посмотреть на себя со стороны и по-настоящему оценить — кто ты, наверное, никому не дано. Не сомневался Губин в одном: жена в него не верила.

— Ты хоть передо мной-то не ломайся, — говорила она часто.

Жену Губин не любил, считал её недалёкой и поэтому не обращал на неё внимания. Теперь, когда всё позади, и нет уже ни придуманного им театра, ни жены, и сидит он в дешёвом ресторане с пожелтевшими обоями и потрескавшимся потолком, у Губина не выходит из головы, что жизнь он свою по-дурацки и просто так, ни за что, профукал. «Иначе не сидел бы в таком ресторане», — казнит он себя.

Видимо, подумав об этом, он выразил что-то и вслух, потому что перед ним вырос официант и тоном университетского профессора, которому бездарные студенты уже надоели, как горькая редька, сказал:

— Я слушаю вас.

— Мне бы салатик и рюмку водки, — попросил Губин.

— С салатом водку не подаем, — обрезал официант.

— А с чем? — несмело решил узнать Губин.

Брыкнув, как молодая лошадь, ногами, официант повернулся к нему задом и крикнул швейцару:

— Порфирий, сколько можно говорить: таких, как он, в ресторан не пускать!

Губина бросило в жар, потом ему показалось, что его окатили холодной водой, а когда заметил, что все, кто были в ресторане, смотрят на него с нескрываемой усмешкой, он почувствовал себя загнанным в узкую клетку, выбраться из которой можно только боком. Наверное, так бы он и сделал: вышел из ресторана, натыкаясь на столы, если бы не выручил по-бычьи сложенный мужик с соседнего столика.

— Эй ты, харя! — крикнул он вслед вихляющему задом официанту. — За что керю обидел?!

Когда официант не обратил и на него внимания, он выругался, выпил рюмку водки, не торопясь, закурил, и уже потом объяснил Губину.

— Запомни раз и навсегда, — сказал он, — в этой рыгаловке водку без горячих блюдов не дают!

Когда Губин окончательно пришёл в себя, его разобрала злость на официанта. «Да как он смел? — дрожало всё у него внутри. — Или я ему уличный мальчишка?!» И вспомнив, что у него в кармане двести сестриных рублей, он решил показать себя.

— Официант! — крикнул он и зло топнул под столом ногой.

Через час Губин был под хорошим градусом, от неоднократных заказов горячих блюд у него ломился стол, похожий на профессора официант носился от его столика на кухню и обратно скаковой лошадью. Но Губину этого уже было мало. Забыв, что недавно ругал свою жизнь за её дешевую театральность, он стал ломаться перед соседями по столику в роли незаурядной личности.

— Извините, — взял он за локоть пучеглазого соседа справа, — вы, случаем, не учёный?

— Случайно, я — не учёный, — спрятал под стол сосед локоть.

— А жаль! — не понял его Губин. — Поговорили бы!

И потянулся снова к его локтю.

— Вы мене локоть-то оставьте, — с еврейским акцентом попросил недовольный сосед и сделал вид, что занят курицей.

В разговор вмешивается сидящая напротив Губина толстая дама. У неё жирные губы и смеющееся лицо.

— Простите, — обращается она к Губину. — А вы что, учёный?

— Да как вам сказать, — мнётся Губин. — Нынче ведь куда ни плюнь — всё в учёного. — А освободившись от напускной скромности, сообщает: — Доктор наук, к вашим услугам.

— И каких? — смеётся дама.

Заметив, что дама не из простых и, ляпнув не то, с ней можно попасть впросак, Губин осторожничает.

— А разных! — смеётся и он, но, видимо, сообразив, что шутовской тон для учёного не годится, спрашивает:

— Простите, а вы в Гонолулу не бывали?

— В Гонолуле? — поправляет его дама. — Нет. А что у вас в этой Гонолуле?

Откинувшись на спинку стула и заложив ногу на ногу, Губин сообщает:

— О-о, и не спрашивайте! Ежегодные командировки, научные изыскания. В основном, по семейству разнокрылых.

— Выходит, вы — доктор разных наук и специализируетесь по разнокрылым, — уже ехидничает дама.

Губин, знавший в жизни только себя и не видевший поэтому других, ехидства её не замечает. Он даже пытается показать свою науку о разнокрылых в занимательном виде. Для этого поднимает в локтях руки и машет ими, как крыльями, на уровне плеч. Дама этого не выдерживает. Она прыскает от смеха, толкает в бок пучеглазого соседа и спрашивает: