К Колыме приговоренные - Юрий Пензин

В дверь кабинета, где находился Кузьма Петрович, постучали, и на пороге появился сторож больницы Ефим Мошин. «Тебя ещё не хватало!» — раздражённо подумал Кузьма Петрович. На грубом, словно сколоченном из дерева лице Мошина плавала нахальная улыбка, но входил он в кабинет с вкрадчивой, как у провинившегося кота, осторожностью. Таким он был постоянно, когда приходил, чтобы опохмелиться. Причина этого крылась в той роли, какую он играл в больнице. В ней он только числился в сторожах, на самом деле его использовали на мелких хозяйственных работах, без которых, как известно, ни одна больница не обходится: подметал двор, ремонтировал столы и стулья, чинил электропроводку, помогал патологоанатому Павлу Ивановичу в морге укладывать покойников в удобное для него положение. Когда он уходил в запой, для главврача это были чёрные дни. «Как хотите, — жаловался он на пятиминутках, — а без Мошина мы как без рук». Зная это, Мошин считал, что опохмелять его больница обязана и поэтому после запоя за очередной мензуркой спирта шёл с расплывшимся в наглую улыбку лицом, но, понимая, что в этом можно нарваться и на несговорчивого врача, делал это с вкрадчивой осторожностью. Не оставалось от неё и следа, как только он выпивал. Вся фигура его приобретала независимый вид, а тон, с которого начинал разговор, был развязным.

— Ну, и как живём? — спросил он Кузьму Петровича после того, как выпил.

Не получив ответа, Мошин сказал:

— Вот смотрю я на тебя, — (когда Мошин выпивал, он всем тыкал), — смотрю на тебя, — повторил он, закуривая, — и думаю: зачем это люди сидят по ночам в больнице и ничего не делают? Скажешь: а вдруг кто-то копыта станет отбрасывать? Ну, и что? Кому записано умереть, тому никто не поможет. — И вдруг, словно его пощекотали под рубахой, Мошин мелко хохотнул и продолжил: — Был у нас в лагере такой же, как ты — кожа да кости. И тоже — не ел, не спал, всё по ночам в больнице сидел. Для меня, говорит, больной — святое дело: себя положи, а его поставь на ноги. Ну, и что? Первым и скопытился. Утром пришли, а у него и голова набок. Вот тебе и святое дело! Не-е, — затушил в цветочном горшке папиросу Мошин, — кому что записано! Одному: живи — не хочу, другому — что козлу в чужом огороде: по рогам и в ящик! А потому сиди и не высовывайся. Без тебя обойдутся. Вот смотри, — снова хохотнул Мошин, — чего надо твоему Павлу Иванычу? Копается в покойниках, как в своем кармане, а зачем? А я, говорит, Ефим, причину смерти узнаю. Вдруг убийство совершилось, задушили кого, к примеру, жена мужа, а я по лёгким-то и вижу. Ну, что с дурака взять! — всплеснул руками Мошин. — Да ты сначала на жену свою посмотри! Курва она, гуляет с кем ни попадя, а ты — ни ухом, ни рылом. Выпьем это с ним, радуется: эх, Ефим, жена у меня — ну прямо, что надо! И ласковая, и красивая, хоть картину с неё пиши. Дурак ты, думаю, её пороть надо, а ты — картину!

Слушать Мошина Кузьме Петровичу было неприятно, и он был рад, что наконец-то пришло утро, и Мошину пора было уходить. Первым на работе появился главврач. Небольшого роста, с круглым, как у монгола, лицом, за стол он, казалось, не сел, а вкатился шариком.

— И как дежурство? — весело спросил он Кузьму Петровича. — Не устали?

И уже из-за стола, копаясь в бумагах, как бы между прочим, спросил:

— А как пенсионные дела? Оформляете?

За ним появилась Домна Ивановна. Она тяжело дышала, а когда стала натягивать на свою полную фигуру халат, никак не могла попасть в правый рукав, а когда попала, халат треснул. Заметив Кузьму Петровича, удивилась:

— И вы здесь?

С опозданием появился и Кадашкин. В раздёрганном виде и с помятым лицом, он был похож на человека, только что выскочившего их переполненного автобуса.

— А, коллега, как живем-здравствуем? — приветствовал он Кузьму Петровича, и, ловко накинув на себя халат, попросил: — Можно вас на пару минут?

Кузьма Петрович вышел с ним в коридор. В коридоре Кадашкин взял его за пуговицу пиджака, покрутил её в одну сторону, потом в другую и неожиданно спросил:

— Скажите, коллега, медсестра, что с вами сидит на приеме, Израилева, кажется, не из тех?

— Из каких не из тех? — не понял Кузьма Петрович.

— Да нет! Вы не подумайте, что я махровый антисемит, просто у меня на этот счёт свои принципы, — не ответил на вопрос Кузьмы Петровича Кадашкин. — А работать-то, — оставив его пуговицу, добавил он, — я могу хоть с чёртом.

«Во как! Уже и уволили! — зло думал Кузьма Петрович, выходя из больницы. — Ну, да мы еще посмотрим!»

Осенью Кузьме Петровичу исполнилось шестьдесят лет. На юбилей, с шампанским и подарками, нагрянули сослуживцы. Домна Ивановна, что не терпела Кузьму Петровича в одном помещении, здесь по поручению коллектива поднесла ему большой букет цветов, а главврач, которому он стоял поперёк горла, от имени этого коллектива зачитал поздравительный адрес. Читал он его с подъёмом и выразительно, а после фразы: «Для нас, дорогой Кузьма Петрович, работать с Вами и учиться у Вас большое счастье», — громко крякнул и зачем-то почесал затылок. После того, как выпили и закусили, слово взял фельдшер Кадашкин. Мастер на все речи: от свадебных до похоронных, теперь, надеясь, что уж после юбилея-то Кузьма Петрович обязательно уйдёт на пенсию, он превзошел самого себя.

— Посмотрите на нашего дорогого юбиляра! — начал свою речь Кадашкин. — Кто скажет, что перед нами шестидесятилетний старец?! Никто! Перед нами юноша, полный свежих сил, лучезарных надежд и неутомимой энергии! — А когда Кадашкин перешёл к характеристике профессионального облика Кузьмы Петровича, его словно чёрт ударил по затылку. Он вытянулся в палку и закричал: — Не-ет! Кузьма Петрович не рядовой медик, он выше! Только ему подвластны тайны медицинской науки, только он до глубины души предан своему делу, только он не щадит своих сил и не спит ночами, только он достоин; своего высокого призвания! Так пожелаем же этому талантливому труженику и. дальнейших творческих успехов, и больших радостей в жизни!

Раздались аплодисменты и возгласы: «Ура! Ура!»

— И ещё! — вздёрнулся по-новому Кадашкин. — Посмотрите, кто сидит с ним рядом, что это за дама, полная и божественной красоты, и ангельского обаяния. Ба! Да это же Анна Федуловна! — всплеснул руками Кадашкин.

Кузьма Петрович его не понял: рядом с ним сидела Анна Фёдоровна, но никакой Анны Федуловны рядом с ним не сидело. А Кадашкин продолжал:

— Вот она, верная спутница нашего юбиляра. Вот оно, то чудесное создание природы, которому мы обязаны его здоровьем. Счастья вам, дорогая Анна Федуловна! — закончил Кадашкин свою речь.

За жену Кузьма Петрович обиделся, а то, что говорили о нём, принял за тот вздор, какой всегда несут на юбилеях и всё было бы ничего, если бы Кузьма Петрович не был из той категории людей, которые в выпившем состоянии не терпят лжи и режут в глаза правду-матку. После первой рюмки, заметив весело беседующего с Домной Ивановной главврача, Кузьма Петрович подумал: «С чего это он крякал и чесал затылок, когда читал мой адрес?» И ещё вспомнил Кузьма Петрович, что, читая этот адрес, главврач нередко бросал на Кадашкина насмешливо-недоуменные взгляды, а когда закончил читать и сел за стол, сказал ему тихо: «Ну, ты и даешь!» Ясно, что адрес писал Кадашкин, а главврач к нему руки не прикладывал. После второй рюмки Кузьма Петрович вспомнил, за что массажистка Домна Ивановна не терпела его в одном помещении, а однажды пообещала посчитать ему рёбра. Эта корова посмела тогда сказать ему: «Вы хоть и терапевт, но носа передо мной не задирайте!» «Ах, так!» — не вынес этого Кузьма Петрович и, как всегда, поставил её на своё место. Вот тогда-то она и заявила: «Ну, попади ко мне, и посчитаю же я тебе рёбра!» После третьей рюмки Кузьма Петрович взял слово. Сначала, как и положено юбиляру, он поблагодарил всех за то, что не забыли старика, но когда дошёл до своей правды-матки, его словно ударили по голове. Главврача он обозвал прохвостом, Кадашкина — трепачом, а Домну Ивановну — хамелеонкой. В заключение он сказал, что пенсии его никто не дождётся, и работать в больнице он будет до самой смерти. Разошлись с юбилея, как с поминок.

Утром Кузьма Петрович почувствовал сильные боли в правом боку.

— Говорила, не пей, — рассердилась на него жена. — У тебя же больные почки.

К вечеру у Кузьмы Петровича поднялась температура, открылась рвота, и его положили в больницу. Оказался он в палате, расположенной рядом с той, где лежали Чемоданов, Кузькин и Хорев. До половины ночи Кузьма Петрович не мог уснуть. Как и раньше, за стеной громко смеялись, звенела посуда, рассказывали анекдоты и играли в карты. Когда Чемоданов, раздавая карты, хлопал ими по столу, Кузьме Петровичу казалось, что это его бьют по голове. Он хотел подняться и постучать в стену, но, опасаясь, что разбудит этим больных в палате, раздумал. Однако когда за стеной стихло, ему стало ещё хуже. С наступившей тишиной, казалось, он опустился на дно болота и там плавает в нём с ощущением свинцовой тяжести во всём теле. Потом его стала мучить тошнота. В скученной из двенадцати коек палате пахло потом, грязным бельём и гноем. От этого у Кузьмы Петровича кружилась голова, и то, что он видел перед собой, плыло, как в тумане. Непотушенная лампочка над головой плыла в сторону окна, а «Богатыри» Васнецова на стене уходили под потолок.