Солнце в силках - Марина Сычева

мужчины, не смея признаться, что и сами бы не прочь, но не осуждают. Другое дело, когда бесстыдство творит незамужняя девушка. Однако положение удаганки заставляло людей на многое закрывать глаза.

Тураах поднялась с орона и выскользнула из юрты под сияющие глаза ночи. Из поношенного, дырявого полотна неба лился свет звезд. Луны не было, но сжимавшая сердце тоска подмывала вскинуть голову и протяжно, по-волчьи, завыть.

Тураах знала: дай она хоть малейший намек, Айхал тут же зашлет сватов. Но это не спасет от одиночества.

Наверное, Тураах его любила, по крайней мере улыбка Айхала, прикосновения его рук раз за разом заставляли ее трепетать. Но уснуть рядом с ним не получалось. Как не получалось ему довериться, впустить в свою жизнь настолько, чтобы делить не только орон да счастье, но и тягучий ужас кошмаров, тревоги и сомнения. Предельно земной, живущий здесь и сейчас, Айхал был слишком далек от причудливого пограничного пространства, в котором Тураах блуждала значительную часть жизни.

Запоздало вспомнилось утреннее решение отослать его прочь. Кольнула совесть. Она терзает и себя, и Айхала. Уж он-то этого точно не заслуживает.

Тураах вглядывалась в ночь и понимала: сил оборвать эти томные, болезненные ночи не было.

Выпроводив Айхала, Тураах попыталась забыться сном, но смутная тревога сосала под ложечкой, вытягивала сон, оставляя сухую усталость. Тураах маялась, принимаясь то за одно, то за другое: дело в руках не горело.

Вконец измучившись, она отправилась искать успокоения на каменистый склон, баюкающий в предрассветной прохладе сосну – шаманское древо Тураах.

Сосна была такая же, как сама Тураах. Неприкаянная.

На верхушке холма рядком стояли стройные сосенки. А ниже, на выступе, цепляясь корнями за осыпающуюся землю, росло дерево удаганки. Мощный красновато-коричневый ствол раздавался на три ветви, причудливо изогнутые, стремящиеся не вверх, а в стороны.

Приветственно погладив шершавую кору, Тураах взобралась на нижнюю ветвь, изогнутую ковшом, и прижалась спиной к стволу. Вдохнула густой запах смолы, закрыла глаза. Нащупала мешочек на шее и вынула хомус.

Металл приятно холодил пальцы. Прижав к зубам хомус, Тураах дернула язычок. Напряглись голосовые связки. Дрогнули губы. Еще раз. И снова. Утробный, плавающий, словно эхо в ущелье, звук отдавался во всем теле. Быстрее. Резче. Мелодия стала пульсировать, биться пойманной птицей в руках.

Тураах чувствовала: что-то сдвигается в мире, и эти изменения колесом прокатятся по ее судьбе. Может, оттого и тянет так мучительно в груди. Оттого и нет покоя в объятиях Айхала.

Заметив двух мохнатых лошадок, привязанных к сэргэ, Тураах заторопилась.

Светло-серая кобыла с пушистой темной гривой и серый конек, фыркающий и игриво переступающий с ноги на ногу. Не местные.

А на макушке коновязи устроилась Серобокая. Сверкнула бусинкой глаза, каркнула тревожно. Встречай, значит, гостей, удаган.

Приветливо похлопав по крупу красавицу-кобылу, Тураах направилась к входу в урасу.

– Свои это, – ударил в спину вороний грай. Свои? Кто это – свои? Почему тогда звенит тревога в голосе Серобокой?

За порогом ее встретили двое: хмурый молодой охотник и черноволосая стройная девушка.

Приезжие поднялись, завидев удаганку, ясные глаза девушки плеснули янтарем – догадка ошпарила Тураах. Она вгляделась в холодные черты лица гостьи.

Удивительно светлая кожа, черные брови и волосы, острые скулы и тонкие губы. Осиная талия и широкие бедра. Красавица! Но красота гостьи морозная, неприступная.

То ли дело ее младшая сестра. Та – ласковое весеннее солнце, теплая, открытая всем вокруг. И удивительно рыжая.

– С чем пожаловала, Туярыма? – резче, чем позволяло гостеприимство, обратилась Тураах к старшей сестре Алтааны.

Туярыма стала еще белее, поджала губы, но сдержалась:

– Да будут пути твои светлы, удаган Тураах. Мы вошли без позволения, не серчай за вторжение: дорога утомительна.

Как же тяжело было Туярыме не взбрыкнуть норовистой кобылой на неприязненный тон Тураах. Не уйти, гордо вскинув голову. Путь проделан далекий, из-за мелочи не поедешь.

Тураах вглядывалась в побледневшее лицо, жадно ловя следы уязвленной гордости. Желание отыграться на Туярыме за все то, что когда-то свалилось на девочку-Тураах, обжигало. Поймав себя на злорадстве, Тураах встряхнула головой: детская, минутная слабость.

Даже не слабость. Она вдруг поняла, что боится. Боится того, что вот-вот прозвучит из уст Туярымы, вот и отгораживается злобой. Вдруг вспылит гордая Туярыма, уйдет?

С хорошими вестями к удаганке, да еще и в несколько переходов, не поедут.

– Садитесь к столу, – примирительно сказала Тураах. – Поговорить после успеем.

Наскоро собрав угощение, небогатое, но вполне достойное, удаганка вынесла трехногий чорон, полный кумыса. Помедлила, прислушиваясь к себе. И передала чорон Туярыме, вопреки традиции. Но охотник, ни слова не сказавший с момента встречи, и ухом не повел на оскорбительное поведение. Значит, все верно: приезд сюда – выбор Туярымы, охотник только сопровождает ее.

Туярыма вежливо пригубила, передала чашу своему спутнику. Тот глотнул со знанием дела, явно наслаждаясь вкусом, передал чорон удаганке и, хмыкнув, утер губы рукавом.

Тураах отпила и первая приступила к трапезе. Ели в полной тишине. Тураах поглядывала на гостей. Она приняла их, выслушает, с чем пришли, но поддерживать вежливую беседу – нет, этого не будет.

Да и о ком спрашивать? О друзьях детства? Половину из них она уже и не помнит. О матери и отце, забывших ее, стоило только покинуть родную землю?

Туярыма на удаганку не смотрела. Она вообще вряд ли что-то замечала: взгляд был устремлен в себя. Охотник (Сэргэх, его имя – Сэргэх!) разглядывал урасу да иногда бросал взгляды на точеный профиль Туярымы. А доев угощение, вышел прочь, сказавши, что лошадей нужно сводить на водопой.

Тураах вздохнула и отставила миску. Поймала взгляд Туярымы и кивнула: рассказывай.

– Алтаана заболела. Когда я покидала улус, она уже третий день лежала в забытьи, – голос Туярымы был ровным, ничто не дрогнуло в лице, но удаганка видела, что выдержка и холодность – лишь маска. В глубине янтаря, единственного очага тепла в Туярыме, плескалось беспокойство.

Алтаана. Рыжая и улыбчивая, не умеющая быть жестокой. Какой она выросла? Тураах потянулась к кожаному шнурку на запястье. Подарок Алтааны она носила до сих пор. Шнурок поистерся, поблек, давно бы заменить. Одна бусинка треснула и распалась, но самая крупная, подкрашенная красным, можжевеловая, вот она, целехонька. Тураах зажала ее между пальцами, покрутила задумчиво.

– Сначала у Алтааны начался жар. Мы думали: обычная хворь. Давали теплый отвар да жирную похлебку. Но… утром Алтаана не очнулась.

И все же это не ее, Тураах, дело.

– У вас есть свой шаман. Обратитесь к Табате-ойууну.

– Табата исчез.

– Как это – исчез? Давно?

– Как стало понятно, что это не простая застужа, мать обратилась к ойууну. Он выгнал нас из юрты, до утра велел не показываться. Солнце взошло – а от него никаких вестей. Мать посерела, все шептала что-то бессвязное. Я не выдержала, заглянула в дом. Да только ойууна и след простыл. Ни в юрте, ни в улусе. Никто его больше не видел… А Алтаана все так же, разве что метаться перестала. Затихла.

Странно. Что это за таинственная хворь? И куда исчез Табата? Ну не болезнь же Алтааны его унесла? Понял, что не сможет вылечить (ойууны не всесильны, бывает и такое), и сбежал? На Табату не похоже.

– Чего ты хочешь от меня, Туярыма?

– Едем с нами, в улус. Спаси сестру, Тураах! – лицо Туярымы наконец дрогнуло. Губы задрожали, но она быстро овладела собой. И снова холодная маска на красивом лице.

Слово сказано. Нужно держать ответ.

Цепляясь за ускользающую возможность отказать, Тураах ответила:

– Сегодня выдвигаться в обратный путь вам уже поздно, отдохните у меня. Ответ я дам утром.

Дверь хлопнула, подталкивая в спину. Судорожно глотая воздух, Тураах сделала несколько шагов вперед и остановилась.

Ну и что, что это Алтаана! Дружба, подарок – дела минувшие. А уж до Табаты мне дела и вовсе нет.

Как же мои люди? На кого их оставить? А скоро пора большой охоты. Потом – зима, долгая, темная.

Не хочу возвращаться. Зачем? Снова нахлынет, стремясь сбить с ног, волна презрения. Подозрительность. И глаза, белесые глаза мертвецов, что до сих пор преследуют в ночных кошмарах. Не выдержу. Не хочу.

Удаганка судорожно