Девушки из Шанхая - Лиза Си

— А что, если нас вызовут? — спрашиваю я. Мы сидим на своих верхних койках. Нас разделяет узкое пространство, вокруг, как знамена, болтаются чужие платья. — Думаешь, что здесь все устроено не так, как в Шанхае? Одежда везде имеет значение. Тех, кто одет хорошо, отпускают раньше, чем тех, кто выглядит как… — Я умолкаю.

— …Крестьянки, — договаривает за меня Мэй. Она складывает руки на животе и сутулится. Она сама на себя не похожа. Мы здесь уже месяц, и та храбрость, с которой она тащила меня в больницу, бесследно испарилась. У нее нездоровый цвет лица, она редко моет голову, и волосы висят клочьями, как у меня.

— Давай, Мэй, возьми себя в руки. Скоро мы отсюда уедем. Прими душ и надень платье. Сразу почувствуешь себя лучше.

— Зачем? Скажи мне, зачем? Я не могу есть их ужасную еду и редко хожу в туалет. Я ничего не делаю, поэтому не потею, — перечисляет она. — Да если бы и потела, я не хочу принимать душ там, где меня видят. Это так унизительно, что хочется мешок на голову надеть. К тому же, — добавляет она справедливо, — я что-то не замечаю, чтобы ты часто пользовалась туалетом или душем.

Это правда. Тех, кто живет здесь слишком долго, охватывает уныние и апатия. Всех нас пугают и угнетают холодный ветер, туманные дни и тени на стенах. За месяц через эти стены прошло множество женщин, которые за все время своего здесь пребывания ни разу не мылись, и вовсе не потому, что не потели. Слишком многие женщины покончили с собой в душе — повесились или воткнули через ухо в мозг заточенную палочку для еды. Никому не хочется идти в душевую — не только потому, что неприятно мыться в чьем-то присутствии, но и потому, что почти все здесь боятся привидений, которые без совершения надлежащих погребальных ритуалов отказываются покидать страшное место своей смерти.

Мы договариваемся, что с этого дня Мэй будет ходить в общий туалет или в душ вместе со мной, проверять, не занято ли там, и стоять у двери, чтобы туда никто не вошел. Я буду делать для нее то же самое, хотя и не могу понять, с чего вдруг она стала здесь такой стеснительной.

* * *

Наконец-то нас вызывают на допрос. Я торопливо причесываюсь, делаю несколько глотков холодной воды, чтобы успокоиться, и надеваю туфли на каблуках. Я оборачиваюсь и вижу, что Мэй тащится за мной, как попрошайка, волшебным образом перенесенная сюда с шанхайской улицы. Мы ждем своей очереди в клетке. Это последний этап, дальше нас ждет Сан-Франциско. Я ободряюще улыбаюсь Мэй, но она мне не отвечает. Вслед за конвоиром я захожу в комнату для слушаний. Там я вижу председателя Пламба, мистера Уайта, секретаря и нового переводчика.

— Меня зовут Лань Оньтай, — говорит переводчик. — Теперь каждый раз у вас будет новый переводчик. Они не хотят, чтобы мы сдружились. Я буду говорить с вами на сэйяпе. Вы меня понимаете, Лу Цинь-ши?

Согласно старинной китайской традиции, замужнюю женщину называют родовым именем, добавляя к нему ши. Этой традиции уже три тысячи лет, она появилась в эпоху правления династии Чжоу, и ей до сих пор следуют в деревнях. Но я-то из Шанхая!

— Вас ведь так зовут? — спрашивает переводчик. Когда я мешкаю с ответом, он смотрит на белых мужчин и переводит взгляд на меня. — Не следует мне этого вам говорить, но с вашим делом есть сложности. Лучше следовать тому, что написано. Не меняйте теперь ваших показаний.

— Но я никогда не говорила, что меня зовут…

— Садитесь! — командует председатель Пламб. Хотя во время нашей предыдущей встречи я притворялась, что не понимаю по-английски, а теперь, после предупреждения переводчика, окончательно уверилась в том, что мне следует продолжать в том же духе, я повинуюсь, уповая на то, что председатель решит, что я испугалась его голоса.

— В прошлый раз вы сказали, что у вас была современная цивилизованная свадьба и вы не поклонялись предкам во время церемонии. У нас есть досье вашего мужа, в котором он утверждает, что вы им поклонялись.

Я жду, пока переводчик изложит мне его слова, и отвечаю:

— Я уже говорила вам, что я — христианка. Я не поклоняюсь предкам. Возможно, после того как мы расстались, муж пошел поклоняться своим предкам.

— Как долго вы пробыли вместе?

— Одну ночь.

Я понимаю, что это звучит ужасно.

— И вы думаете, что мы поверим в то, что после однодневного брака ваш муж послал за вами?

— Наш брак произошел по сговору.

— Его организовал сват?

Я пытаюсь представить, что мог ответить на этот вопрос Сэм.

— Да, сват.

Переводчик слегка кивает мне, и я понимаю, что ответила правильно.

— Вы сказали, что не обносили гостей бетелем и чаем, а ваша сестра утверждает, что обносили, — говорит председатель Пламб, барабаня пальцами по следующей папке, в которой, видимо, лежит досье Мэй.

Глядя на лысого мужчину, сидящего передо мной, и слушая объяснения переводчика, я гадаю, не уловка ли это. С чего бы Мэй говорить подобное? Она бы не стала такого утверждать.

— Ни моя сестра, ни я не обносили гостей чаем или бетелем.

Это не тот ответ, которого от меня ждут. Лань Оньтай смотрит на меня со смесью жалости и раздражения на лице. Председатель Пламб продолжает:

— Вы сказали, что у вас была современная свадьба, но ваша сестра утверждает, что вы обе не надевали фату.

Мысленно я то ругаю себя и Мэй за то, что мы не потрудились проработать наши истории, то задаюсь вопросом, почему их интересуют такие подробности.

— У нас была современная свадьба, — отвечаю я, — но мы не надевали фату.

— Вы поднимали фату во время свадебного банкета?

— Я же говорю, что на мне не было фаты.

— Почему вы сказали, что на свадьбе было всего семь человек? Ваш муж, ваш свекор и ваша сестра утверждают, что в комнате было много народу.

Меня мутит. Что здесь происходит?

— Мы сидели в ресторане отеля. Там обедали и другие люди.

— Вы утверждаете, что дом вашего отца состоит из шести комнат, но ваша сестра говорит, что их гораздо больше, а ваш муж заявил, что это большой дом. — Председатель Пламб багровеет. — Почему вы лжете?

— Можно считать по-разному, а мой муж…

— Вернемся к вашей свадьбе. Вы обедали на первом этаже или выше?

И все продолжается в том же духе. Воспользовалась ли я поездом после свадьбы или плыла на корабле? Как расположены дома на улице, где я жила с родителями? Сколько домов отделяют наш дом от главной улицы? Как можно сказать, была ли наша свадьба устроена на современный или на традиционный лад, если у нас был сват и мы не надевали фату? Почему мы с моей «предполагаемой» сестрой говорим на разных диалектах?

Допрос продолжается восемь часов подряд — без перерыва на обед или на посещение уборной. В конце красный и уставший председатель Пламб диктует секретарю краткое содержание нашей беседы. Я киплю от возмущения. Каждое второе предложение начинается со слов: «Предполагаемая сестра заявительницы утверждает…» Я могу себе представить, почему мои ответы могли звучать не так, как слова Сэма или Старого Лу, но как Мэй могла отвечать иначе, чем я?

Не выказывая никаких эмоций, переводчик зачитывает мне заключение председателя Пламба:

— Выявлено множество недолжных противоречий, в основном касающихся дома, который заявительница делила со своей предполагаемой сестрой. В то время как заявительница полно отвечала на вопросы, касающиеся родной деревни ее предполагаемого мужа, ее предполагаемая сестра не показала никаких знаний в том, что касается ее мужа, его семьи или его дома, как в Лос-Анджелесе, так и в Китае. В связи с этим комитет единогласно полагает, что следует повторно допросить заявительницу и ее предполагаемую сестру для разрешения данных противоречий.

Переводчик смотрит на меня:

— Вы понимали все, что у вас спрашивали?

Я отвечаю утвердительно, но внутри меня бушует гнев на этих ужасных людей, на их настойчивые вопросы, на себя — за то, что не была умнее, но в основном на Мэй. Из-за ее лени нас задержат на этом ужасном острове.

Когда я выхожу в клетку, ее там нет, и я жду, пока не выпустят еще одну женщину — ее допрос тоже прошел не слишком удачно. Еще через час ее за руку вытаскивают из комнаты, где проходило слушание. Клетку отпирают, и конвоир делает мне знак следовать за ним, но мы не идем в спальню на втором этаже здания администрации. Вместо этого мы идем в другой барак. В конце прихожей я вижу дверь, обитую мелкой сеткой. На ней написано: «Комната № 1». На этом острове и в нашей запертой спальне мы чувствовали себя как в тюрьме, но это — дверь в настоящую камеру. Женщина с плачем пытается вырваться, но конвоир гораздо сильнее ее. Он открывает дверь, заталкивает ее во тьму и запирает.

Теперь я наедине с этим огромным белым мужчиной. Мне негде скрыться, некуда убежать. Я не могу сдержать дрожь. И тут происходит самое странное. Его презрительная ухмылка сменяется чем-то, похожим на сочувствие.