Девушки из Шанхая - Лиза Си

— У Перл проблемы либо с желудком, либо с селезенкой — и то и другое говорит о том, что у нее плохо работают функции земной стихии, — говорит она другим женщинам. — У кого-нибудь здесь есть мандарины или свежий имбирь, чтобы сделать для нее чай?

Эти продукты покупаются и приносят Мэй облегчение, что радует меня и других заключенных, которые рады помочь беременной.

* * *

Между нашими допросами проходит все больше и больше времени. Так обычно поступают с теми, чьи дела вызывают затруднения. Инспекторы считают, что долгие часы в спальне ослабят нас, заставят забыть выученные истории и ошибиться на допросе. В самом деле, если вас допрашивают раз в месяц по восемь часов, как припомнить, что вы сказали два, шесть или одиннадцать месяцев назад, соответствуют ли ваши слова заранее уничтоженной инструкции или тому, что ваши родственники и знакомые, которых нет на острове, говорили о вас на своих допросах?

Все это время мужья и жены разделены. Они не могут поддержать друг друга или, что важнее, рассказать друг другу, как проходили их допросы. В день вашей свадьбы повозка остановилась у парадных ворот или у главного входа? Когда вы хоронили третью дочь, было пасмурно или шел мелкий дождь? Кто вспомнит такие мелочи, если вопросы и ответы можно понять по-разному? В конце концов, разве в деревне на пару сотен жителей парадные ворота отличаются от главного входа? Важно ли, насколько пасмурной была погода, когда они предавали земле свою никчемную дочь? Тем, кто ведет допрос, очевидно, это важно, и семью могут держать здесь дни, недели, а иногда и месяцы.

Но мы с Мэй — сестры и можем перед собеседованиями сравнивать свои истории. По мере того как поступают досье на Сэма, Вернона, их братьев, Старого Лу, на его жену, деловых партнеров, соседей, других коммерсантов, на местного полицейского и рассыльного, приносившего нашему тестю посылки, вопросы становятся все более и более сложными. Сколько цыплят и уток держит семья моего мужа в деревне? Где хранится корзина для риса в нашем доме в Лос-Анджелесе и в доме семьи Лу в деревне Вахун?

Если мы мешкаем с ответами, инспекторы выходят из себя и кричат: «Отвечайте! Быстро!» Эта тактика срабатывает с другими заключенными, пугая их и заставляя ошибаться, но мы используем ее, чтобы изобразить медлительность и замешательство. Я все больше раздражаю председателя Пламба, и он порой по часу сверлит меня взглядом, надеясь, что от страха я скажу правду, но я намеренно тяну время, и его попытки запугать меня только прибавляют мне спокойствия и уверенности в себе.

Мы с Мэй пользуемся запутанностью, простотой или глупостью этих вопросов, чтобы продлить наше пребывание на острове. На вопрос: «Была ли у вас в Китае собака?» — Мэй отвечает утвердительно, а я — отрицательно. Две недели спустя инспекторы на наших допросах цепляются за это несоответствие. Мэй продолжает утверждать, что у нас была собака, а я объясняю, что раньше у нас была собака, но наш отец убил ее, чтобы подать на стол во время нашего последнего обеда в Китае. На следующем слушании нам объявляют, что обе мы правы: у семьи Цинь была собака, но ее съели перед нашим отъездом. Правда заключается в том, что у нас никогда не было собаки и наш повар никогда не подавал на стол собаку — ни нашу, ни чью-либо еще. Мы с Мэй часами смеемся над нашей маленькой победой.

— Где стояла керосиновая лампа в вашем доме? — спрашивает однажды председатель Пламб. В Шанхае у нас было электричество, но я отвечаю ему, что керосиновая лампа стояла на левой стороне стола, а Мэй — что на правой.

Умными этих людей не назовешь. Под нашими китайскими куртками они не видят ни растущего ребенка Мэй, ни подушки и скомканной одежды, которые я засовываю себе в штаны. После китайского Нового года я начинаю ходить пошатываясь и с преувеличенным трудом сажусь и встаю. Это, естественно, вызывает новые вопросы. Я уверена, что забеременела за одну ночь, проведенную с мужем? Я уверена в дате? Не мог ли быть отцом кто-нибудь еще? Занималась ли я проституцией на родине? Действительно ли отцом моего ребенка является тот, о ком я говорю?

Председатель Пламб открывает досье Сэма и показывает мне фотографию мальчика лет семи:

— Это ваш муж?

Я изучаю фотографию. На ней изображен маленький мальчик. Это может быть Сэм во время его поездки с родителями в Китай в 1920 году. Это может быть кто угодно.

— Да, это мой муж.

Протоколист продолжает печатать, наши досье продолжают расти. Попутно я выясняю новые подробности о моем свекре, Сэме, Верноне и о семье Лу.

— Здесь говорится, что ваш свекор родился в Сан-Франциско в 1871 году, — говорит председатель Пламб, пролистывая досье Старого Лу. — Это значит, что сейчас ему шестьдесят семь. Его отец был торговцем. Это так?

Я запомнила все, что было написано в инструкции, кроме года рождения Старого Лу.

— Да, — наугад отвечаю я.

— Здесь говорится, что в 1904 году в Сан-Франциско он женился на женщине с неперебинтованными ступнями.

— Я с ней еще не встречалась, но слышала, что ступни у нее не перебинтованы.

— В 1907 году они отправились в Китай, где родился их первый сын. Перед тем как привезти его сюда, его на одиннадцать лет оставили в их родной деревне.

Мистер Уайт наклоняется к своему начальнику и что-то ему шепчет. Они перебирают досье. Мистер Уайт показывает на одну из страниц. Председатель Пламб кивает и спрашивает:

— Ваша предполагаемая свекровь имеет пятерых сыновей. Почему у нее рождались только сыновья? Почему они все были рождены в Китае? Вам это не кажется подозрительным?

— Вообще-то младший родился в Лос-Анджелесе, — любезно напоминаю я.

Председатель Пламб смотрит на меня:

— Почему они оставляли детей в Китае, прежде чем привезти их сюда?

Меня это тоже интересует, но я пересказываю то, что запомнила из инструкции:

— Братья моего мужа выросли в деревне Вахун, потому что там жизнь дешевле, чем в Лос-Анджелесе. Моего мужа послали обратно в Китай, чтобы он познакомился со своими дедушкой и бабушкой, выучил родной язык и от имени своего отца сделал приношения предкам семьи Лу.

— Вы знакомы с его братьями?

— Только с одним, по имени Вернон. С остальными — нет.

— Если ваши свекор и свекровь вместе жили в Лос-Анджелесе, почему они ждали одиннадцать лет, прежде чем родить последнего сына? — спрашивает председатель Пламб.

Этого я не знаю, но отвечаю, поглаживая живот:

— Некоторые женщины не пьют настои нужных трав, неправильно питаются и не выполняют правила, необходимые, чтобы их ци приняло сыновей от их мужей.

Этот старомодно-деревенский ответ удовлетворяет моих собеседников, но неделю спустя они интересуются работой моего свекра, пытаясь выяснить, не принадлежит ли он к запрещенному рабочему классу. За последние двадцать лет Старый Лу открыл несколько предприятий в Лос-Анджелесе. В настоящее время он владеет одним магазином.

— Как называется магазин и что там продается? — спрашивает председатель Пламб.

Я покорно повторяю заученный текст:

— Он называется «Золотой фонарь». Там продаются китайские и японские товары — мебель, шелк, ковры, туфли, фарфор. Общая стоимость — пятьдесят тысяч долларов.

Называть подобные суммы сладко, как облизывать сахарный тростник.

— Пятьдесят тысяч долларов? — повторяет председатель Пламб. Он под впечатлением. — Это же куча денег.

Они с мистером Уайтом вновь склоняются друг к другу, на этот раз для того, чтобы поговорить об охватившей страну тяжелой депрессии. Я притворяюсь, что не слушаю. Они заглядывают в досье Старого Лу и говорят, что в этом году он планирует перенести свой магазин в другое место и открыть еще две лавки, пункт найма рикш для туристов и ресторан. Я поглаживаю свой фальшивый живот и изображаю скуку, пока мистер Уайт рассказывает о положении семьи Лу.

— Наши коллеги в Лос-Анджелесе навещают их каждые полгода, — говорит он. — Они утверждают, что ваш свекор никак не связан с прачечными, лотереями, меблированными комнатами, парикмахерскими, тотализаторами, игорными домами или чем-нибудь столь же сомнительным. Другими словами, он похож на торговца с солидной репутацией.

На следующем допросе мистер Уайт зачитывает отрывки из протоколов допросов Сэма и его отца. Очередной переводчик переводит их на сэйяп, и то, что я слышу, меня поражает. Старый Лу сообщил инспекторам, что с 1930 по 1933 год его предприятия теряли по две тысячи долларов в год. Для Шанхая это огромная сумма. Две тысячи долларов могли спасти мою семью, дело моего отца, наш дом и наши с Мэй сбережения. Однако Старый Лу смог приехать в Китай и купить жен своим сыновьям.

— У этой семьи, должно быть, куча денег, — говорит Мэй вечером.

Однако все это по-прежнему кажется мне неясным и загадочным. А может, Старый Лу, чье досье после многократного прохождения этой станции всего лишь немногим больше наших с Мэй, такой же лжец, как и мы?