Девушки из Шанхая - Лиза Си

— Это он! Его зовут Спенсер. Спенсер! Спенсер! — кричит она. — Я здесь! Можешь нам помочь?

Она машет и еще несколько раз окликает его, но он не смотрит на палубу третьего класса. Когда он дает чаевые носильщику и направляется с группой европейцев к зданию справа, лицо Мэй каменеет.

Из глубин корабля появляется груз в больших сетках. Большая его часть отправляется в здание таможни. Вскоре мы видим, как те же ящики и коробки выносят из таможни и складывают в грузовики. Все налоги уплачены, и товары продолжают свой путь, а мы продолжаем ждать под дождем.

К нашей палубе приставляют открытый трап. Ло фань в макинтоше привязывает трап и забирается на ящик.

— Забирайте все вещи с собой! — кричит он по-английски. — Все, что останется, мы выбросим!

Люди вокруг в недоумении перешептываются.

— Что он сказал?

— Тихо, я не слышу.

— Быстрей! — командует человек в макинтоше. — Живо, живо!

— Вы его понимаете? — спрашивает меня мокрый и дрожащий мужчина рядом. — Чего он от нас хочет?

— Возьмите свои вещи и сойдите с корабля.

Мы повинуемся приказу, и человек в макинтоше, уперев в бока свои могучие кулачищи, кричит:

— Идти всем вместе!

Сходим на берег. Все толкаются, как будто самое важное — это первым ступить на землю. На берегу нас не приглашают в правое здание, куда ушли все остальные пассажиры, а безо всяких объяснений ведут по причалу налево. По крошечному трапу мы поднимаемся на какую-то лодку. Оказавшись на борту, я вижу, что, хотя среди нас есть несколько европейцев и даже несколько японцев, основную массу присутствующих составляют китайцы.

Отдав швартовы, мы вновь плывем в бухту.

— Куда нас везут? — спрашивает Мэй.

Как можно быть так далеко от реальности? Почему она не обращает внимания на то, что происходит вокруг? Почему не прочла инструкцию? Почему не желает принимать наше новое положение? Студент из Принстона — как бишь его — прекрасно понял, кто мы, но Мэй знать ничего не хочет.

— Мы плывем на Эйнджел-Айленд, иммиграционную станцию на острове Ангела, — объясняю я.

— А, хорошо, — беззаботно отвечает она.

Дождь усиливается, и ветер становится все холоднее. Лодчонка качается на волнах. Пассажиров тошнит. Мэй наклоняется через перила и ловит ртом влажный воздух. Мы проходим мимо острова в середине бухты, и на секунду мне кажется, что сейчас мы пройдем под мостом Золотые Ворота, вновь выйдем в море и направимся обратно в Китай. Мэй стонет, пытаясь сосредоточиться на линии горизонта. Затем лодка сворачивает вправо, огибает очередной остров, входит в узкую бухту и останавливается в конце длинного причала. На склоне холма ютятся белые низкие деревянные бараки. Перед нами дрожат на ветру четыре кряжистые пальмы, мокрый флаг Соединенных Штатов шумно хлопает по шесту. Огромный знак сообщает, что КУРИТЬ ЗАПРЕЩАЕТСЯ. Все снова толкаются, стремясь первыми сойти на землю.

— Первыми идут белые без документов! — кричит все тот же человек в макинтоше, будто надеясь, что, если он будет говорить громко, его поймут и те, кто не знает английского. Но, разумеется, большинство китайцев его не понимает. Белых пассажиров выталкивают вперед, а двое коренастых, мускулистых конвоиров отпихивают китайцев, которые по ошибке встали перед строем. Но и ло фань не понимают, что им говорит человек в макинтоше. Я догадалась, что эти белые — русские, они ничтожнее беднейшего из шанхайцев, и все же к ним относятся совсем по-другому! Им помогают выбраться из лодки и ведут в здание администрации. Дальше происходит нечто и вовсе гнусное. Японцев и корейцев вежливо препровождают в другую дверь административного здания.

— Так, теперь с вами. Когда сойдете на землю, выстраиваетесь в две линии, — командует человек в макинтоше. — Мужчины налево, женщины и дети младше двенадцати — направо.

Конвой обращается с нами очень грубо, и в толпе царит смятение. Выстроившись надлежащим образом, мы под проливным дождем следуем вдоль причала к зданию. Когда мужчин уводят в одну дверь, а женщин и детей — в другую, разлучая жен и мужей, отцов и их семьи, воздух наполняется криками ужаса. Конвоиры не выказывают никакого сочувствия. С нами обращаются хуже, чем с грузом, который ехал вместе с нами.

Разделение на европейцев (то есть всех белых), азиатов (то есть всех, приехавших из-за океана, кроме китайцев) и китайцев продолжается и тогда, когда нас ведут вверх по крутому холму к санитарному пункту, расположенному в одном из бараков. Белая женщина в белой униформе и накрахмаленной белой фуражке скрещивает на груди руки и обращается к нам по-английски громким голосом, призванным исправить тот факт, что никто, кроме нас с Мэй, слов ее не понимает.

— Многие из вас приезжают в нашу страну, больные отвратительными заразными болезнями, — говорит она. — Это неприемлемо. Мы с докторами проверим вас на наличие трахомы,[14] филяриатозов,[15] печеночной двуустки[16] и прочих паразитов.

Женщины вокруг начинают плакать. Они не понимают, чего от них хочет эта женщина, но на ней белая одежда, а белый — цвет смерти. Приходит переводчица-китаянка в длинном белом (опять!) чонсаме. До этого момента я держалась довольно спокойно, но теперь дрожу. Нас собираются перебрать, как рис перед варкой. Когда нам приказывают раздеться, по комнате прокатывается недовольный ропот. Еще не так давно мы с Мэй только посмеялись бы над стыдливостью остальных женщин, потому что мы отличались от других китаянок. Мы были красотками. Хорошо это или плохо — мы демонстрировали свои тела. Но большинство китаянок очень стыдливы и никогда не раздеваются прилюдно, разве что наедине со своим мужем или дочерьми.

Но какой бы распущенной я ни была раньше, все это в прошлом. Я не могу раздеться, не вынесу чьих-то прикосновений. Я прижимаюсь к Мэй, и она ободряет меня. Даже когда медсестра пытается разделить нас, Мэй остается рядом со мной. Я кусаю губы, чтобы не кричать, когда ко мне подходит доктор. Я смотрю поверх его плеча, в окно. Боюсь, что если закрою глаза, то вновь вернусь в ту хижину с солдатами, услышу мамины крики, почувствую… Я не закрываю глаза. Все вокруг белое и чистое — во всяком случае, чище, чем в моих воспоминаниях о хижине. Стараюсь не обращать внимания на ледяные прикосновения инструментов или мягкие касания белых рук доктора; я гляжу на бухту. Сан-Франциско в другой стороне, и все, что мне видно, — это серая вода, сливающаяся с серым дождем. Где-то там есть земля, но далеко ли — не знаю. Когда все заканчивается, я вновь начинаю дышать.

Доктора осматривают нас одну за другой, и мы ждем, дрожа от холода и страха, пока все не сдадут анализ кала. Нас уже разделили согласно расам, потом женщин отделили от мужчин, и вот нас снова разделяют — одну группу отправляют в общую спальню, другие остаются в больнице, чтобы избавиться от глистов — это излечимо, а тех, у кого обнаружили печеночную двуустку, немедленно и без дальнейших обсуждений отправляют обратно в Китай. Тут уже раздаются настоящие рыдания.

Нас с Мэй вместе с другими женщинами отправляют в женскую спальню на втором этаже администрации. Когда мы оказываемся внутри, за нами запирают дверь на ключ. Ряды коек, расположенные попарно в три этажа, крепятся к металлическим столбам. Постелей на койках нет, только проволочные сетки. Койки можно поднять на день, чтобы в комнате было больше места, но, видимо, никому не хочется сидеть на полу. Расстояние между койками едва ли превышает восемнадцать дюймов. На полу рядом с занятыми койками стоят маленькие миски и чашки.

Бросив меня, Мэй бросается к центральному проходу. Она занимает две соседние верхние койки рядом с радиатором, забирается наверх, сворачивается клубочком и сразу же засыпает. У нас остались только сумочки и то, что на нас надето.

* * *

На следующее утро мы с Мэй приводим себя в порядок, насколько это возможно. Конвоиры говорят, что нам надо идти на собеседование в иммиграционный комитет, но наши соседки по спальне называют это допросом. Слово звучит зловеще. Одна из женщин советует выпить холодной воды мелкими глотками, чтобы успокоиться, но мне не страшно. Нам нечего скрывать, и это всего лишь формальность.

Вместе с еще несколькими женщинами нас отводят в маленькую комнату, напоминающую клетку. Мы рассаживаемся по скамьям и задумчиво смотрим друг на друга. В китайском языке есть выражение «глотать желчь». Я говорю себе: что бы ни случилось на собеседовании, это не может быть хуже физического досмотра или того, что происходило со мной и Мэй с того дня, как папа объявил, что нашел нам мужей.

— Скажи им то, что я тебе говорила, и все будет в порядке, — шепчу я Мэй, пока мы сидим в клетке. — Тогда мы сможем отсюда выбраться.

Она задумчиво кивает. Когда конвоир называет ее имя, я наблюдаю за тем, как она входит в комнату, и дверь за ней закрывается. Секунду спустя все тот же конвоир жестом указывает мне на другую дверь. Я фальшиво улыбаюсь, приглаживаю платье и захожу внутрь — надеюсь, с уверенным видом. В комнате без окон меня ожидают двое белых мужчин — один почти лысый, другой усатый, и оба в очках. Они не улыбаются мне в ответ. За стоящим сбоку столом еще один белый усердно чистит клавиши пишущей машинки. Китаец в дурно сидящем западном костюме изучает какое-то досье, бросает на меня взгляд и вновь утыкается в бумаги.