Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца - Камал Равикант

тебя переживать».

«Как тебе такое?» – говорю я и рассказываю ему о Сью, обо всем случившемся.

«Что ж, – говорит он, когда я совсем выбиваюсь из сил, – ты мог бы провести ночь, играя на гитаре у нее под окном. Могу поспорить, что дело не обошлось бы одной ночью. Я уверен в этом».

«Я сомневаюсь, что это сработает, – говорю я. – Дело в том, что я думал, что хочу обрести свободу. Я полагал, что принятие обязательств будет сдерживать меня…»

«Но у свободы есть цена, – говорит он, и улыбка исчезает с его лица. – Свобода также означает быть свободным любить».

Я снова пожимаю плечами. Сегодня это жест дня.

«Знаешь, совсем не трудно найти женщин, которые готовы разделить с тобой что-то, скажем, постель. Но вот найти ту самую женщину, это непросто, – он откашливается, комкает салфетку. – Перед Камино я пошел поужинать с другом и его женой. Они несчастливы вместе, но никогда не говорят об этом. Они останутся вместе до конца своих дней, чужие друг другу, молча, но ненавидя».

Дождь льет как из ведра.

«Я думаю, что, прежде чем выбрать девушку, ты должен хорошо чувствовать себя в своей шкуре. Тогда твое истинное “я” привлечет ту самую женщину, а не любую приглянувшуюся с первого взгляда. Мне потребовалось много времени, чтобы понять это».

«Лоик, она с этим как-там-его-зовут, и я…»

«Как его зовут?»

«Как-там-его-зовут».

Он громко вздыхает. Я отчетливо это слышу.

«Послушай. Мы можем быть либо французом и американцем, обсуждающими политику, либо я могу быть твоим другом. Что ты предпочитаешь?»

Подняв руки, я делаю преувеличенный жест капитуляции.

«Друзья».

«Хорошо, – говорит он. – Она выбрала его. У него есть имя. Когда ты примешь ее выбор, ты будешь свободен».

«Не так-то все просто, приятель».

«К тебе это не относится. Она на своем Камино, ты на своем Камино, и, возможно, они больше не пересекаются. Ты любишь ее?»

«Да».

«Тогда люби ее».

«Я так и делаю», – говорю я.

Он качает головой: «Если тот, кто делает ее счастливой, – это не ты, то так тому и быть. Это и есть любовь».

«Черт, – говорю я. – Это больно».

«Больно не от любви. Больно от нелюбви».

Вот же черт, черт, черт… Я отвожу взгляд, чтобы он не видел, как я сглатываю слезы. Он делает вид, что не замечает.

«Я планировал поступить в медицинскую школу, вероятно, где-то далеко от города, а вся ее семья была в Нью-Йорке, и ты знаешь, я…»

«Ты перечисляешь факты. Это и есть страх. В любви факты становятся неуместными».

По водостокам течет, с навесов капает, машина с плеском проезжает по луже. Повсюду слышен шум воды.

«Мне кажется, я повел себя как трус», – тихо говорю я.

«Очень глупая привычка, уверяю тебя. Чем больше ты закрываешь свое сердце, тем чаще оно разбивается. Ирония жизни».

Он наклоняется вперед, похлопывает меня по груди.

«Можно я скажу тебе кое-что как настоящий друг?»

«Сделай одолжение».

«Глупо думать, что твоя боль какая-то особенная. Тебе больно, мне больно. Мир полон боли».

Я поднимаю руку, чтобы возразить, но опускаю ее.

«Il n’est pas votre blessure qui vous rend spécial»[33].

Затем он откидывается назад, ждет.

«Что это означает?»

«Не твоя рана делает тебя особенным».

На его усталом лице появляется добрая улыбка.

«Особенным тебя делает свет, который пробивается сквозь нее».

Ветер свистит на узкой улочке. Он врывается в дверной проем, сдувает салфетки со стола.

День восемнадцатый

Дорога резко спускается в сочную долину, ведет мимо развалин монастыря и выравнивается рядами толстых тополей, растущих по обочинам. Листья мокрые, и когда их колышет ветерок, кажется, что идет легкий дождь. Здесь нет автомобильного движения и щебечут птицы.

«Как же здесь хорошо», – тихо говорит Лоик, шагая рядом со мной.

В такие моменты, как этот – под открытым небом и плечом к плечу с отличным другом, – нет на свете другого места, где я хотел бы оказаться.

«Знаешь, – говорю я, – я, кажется, слегка запал на одну паломницу».

«Превосходно».

«Хотя она не чета мне. Немного старше. Определенно мудрее».

«Женщина всегда мудрее тебя, – говорит он. – Особенно в сердечных делах. Mon ami, ты избавишь себя от десятилетий страданий, как только смиришься с этим».

«Она бразильянка».

Он одобрительно кивает: «Хороший выбор».

Впереди виднеется деревня с церковной башней, высоким красно-белым журавлем и тесно сгрудившимися домами. На белом указателе на обочине дороги указано название: Кастрохерис.

«А если я совершаю ошибку?»

«К счастью, ты молод, – говорит он. – Если тебе от этого легче, то знай, что ты совершишь еще много ошибок. Тех, что похуже».

«И как это должно помочь мне?»

Он разражается смехом: «Я не хотел тебя обескуражить. Скорее вдохнуть надежду».

Я смеюсь, а потом вспоминаю это слово. Впервые, когда я позвонил отцу после того, как ему поставили диагноз, я спросил, могу ли я что-нибудь сделать.

«Надежда, – сказал он. – Ты можешь дать мне надежду».

Как же давно это было. Что имел в виду мой отец?

Лоик пристально наблюдает за мной: «У тебя опять изменилось настроение».

Я гоню воспоминания прочь.

«Итак, любовь к женщине».

«О, – говорит он, – ощущение прикосновения женской кожи к твоей – ни с чем не сравнимое чувство. Даже хорошая еда и выпивка не идут ни в какое сравнение».

Он подыгрывает мне, и я улыбаюсь, чтобы дать ему понять, что ценю это.

«Даже, скажем, самое лучшее французское вино?»

Он задумывается над этим – на этот раз серьезно. По-видимому, это обоснованный вопрос.

«Это зависит от вина. Но быть лучше женщины – он целует кончики большого и указательного пальцев, – это должно быть подобно крови Христа».

За крышами Кастрохериса земля становится плоской, затем поднимается вверх, как утес. Справа остается побуревший холм с развалинами замка. Мы входим в деревню и идем по узким улочкам к приюту.

Внутри на стенах пятна от воды, пахнет мокрой сосной, и я вижу пар, поднимающийся от моего дыхания. Группа паломников стоит у входа и поет по-испански. Грузный мужчина с темной бородой до живота стоит лицом к ним и дирижирует, безумно размахивая руками.

Эта сцена напоминает мне о Роне. Я скучаю по англичанину, который днем гонялся за призраками, а ночью пел и плакал. Каждый встреченный тобою паломник, независимо от того, как долго вы общались, оставляет в твоей душе свой отпечаток. Я начинаю понимать, что в этом-то и заключается особенность такого рода путешествий.

Когда представление заканчивается,