Изгнание - Чарльз Паллисер

– Ты вечно стараешься навредить Фредди. Ты просто ревнуешь.

Амелия не обратила внимания на их грубые нападки и взвизгнула:

– Я же говорю, что видела. Он зарезал бедную овечку. До этого с ней было все в порядке.

– Я только хотел избавить ее от мучений, – крикнул мальчик. – Таким ножом разрез через все тело сделать невозможно.

Он обратился ко мне, как к единственному компетентному мужчине:

– Посмотрите. Мой нож не столь длинный, чтобы разрезать так глубоко.

Он склонился над животным и, полагаю, начал раздвигать рану, но я отвернулся. Он произнес:

– Вот, я засовываю его внутрь. Видите? Лезвие не доходит до конца разреза.

Амелия подошла ближе и посмотрела. Она сказала:

– Ты сделал это дважды. Разрезал один раз, а потом снова. – Она обратилась ко мне: – Смотрите. Вот первый разрез, а вот и второй.

– Не верю, что Фредерик способен на такое, – сказал я.

– Откуда вы знаете? Он вечно делает ужасные вещи, – ответила Амелия.

Гувернантка сказала:

– Амелия, умолкни. Ты ведешь себя очень неприлично.

Но девочка закричала на брата:

– Смотри, что ты сделал со своей курткой! Мама сильно разозлится.

– Да, – крикнул он. – А я свалю все на тебя. Чтобы ты так не врала.

Он подошел к ней, но девочка и гувернантка отскочили в стороны, не желая, чтобы этот окровавленный мальчик прикоснулся к ним. С размазанными по куртке и лицу запекшимися пятнами крови он походил на какого-то персонажа из готической мелодрамы. Я сделал шаг вперед, вытянул руку и преградил ему путь.

– Ведите себя как джентльмен, – сказал я.

Похоже, это возымело действие. Он остановился и засунул нож в ножны.

Маленькая гувернантка поблагодарила меня, словно я совершил геройский поступок. Потом она присела, поцеловала рыдающего малыша и сказала:

– Дети, посмотрите, как вы напугали бедного Сэмми.

С изумлением я увидел, что все дети поспешили успокоить младшего братика, обнимая его и взъерошивая волосики у него на голове, доставая из карманов маленькие подарочки. Возбужденные от того, что они наговорили и сделали, дети стали плакать и обнимать друг друга. Амелия утешительно поцеловала Фредерика, держась подальше от его окровавленного рукава, и казалось, что они позабыли все жестокие обиды, которые только что наговорили друг другу. Какой контраст с моей собственной семьей!

Мы отправились дальше. Я шел рядом с гувернанткой вслед за детишками.

Она сказала, что ее зовут Хелен Карстерс и что она знает, кто я. Я спросил, нравится ли ей работа. Она замялась и ответила:

– Я очень люблю этих детей.

Возможно, она заметила мое удивление, поэтому улыбнулась и сказала:

– Они не всегда такие беспокойные, как теперь.

Потом Хелен заговорила про трудности положения гувернантки, находящейся между семьей и заработком. Она признала, что в поиске работы выбор у нее был небольшой, и рассказала:

– Мама овдовела, на руках остались еще двое детей, и все они теперь полностью зависят от меня.

Сколько платят гувернанткам? Пятнадцать фунтов в год? Конечно, это очень мало, поскольку ей полагается проживание и питание. Если ее родственники так в ней нуждаются, то их положение, должно быть, совершенно безнадежное.

Мы выяснили, что оба любим поэзию Китса, романы Джейн Остин и сестер Бронте. Она сама учит немецкий и уже начала читать Гёте. Она тоже любит музыку и по вечерам тайком спускается по лестнице, чтобы послушать, как кто-нибудь играет в гостиной.

Я спросил:

– Хозяева к вам хорошо относятся?

– Мы с мистером Гринакром подолгу беседуем о книгах и разных идеях, – ответила она.

Потом помолчала и сказала:

– Миссис Гринакр была очень добра ко мне, но попала под сильное влияние жены настоятеля. Боюсь, что миссис Куэнс за что-то меня не любит.

«Вы молоды, умны и не безобразны. Вот в чем причина», – подумал я.

Я рассказал ей, что ненавижу миссис Куэнс за ее ханжеское самодовольство и мерзкую способность причинять неприятности. Хелен помолчала и сказала нечто странное:

– Такие люди в итоге наказывают себя сами.

Мы поговорили об отдаленности нашего местечка, и она спросила:

– Вам тут не одиноко, вдали от всего мира?

Я ответил, не подумав:

– Только когда я с другими людьми.

Она засмеялась и сказала:

– Тогда замечательно, что настало время нам расстаться.

Я не заметил, как мы дошли до поворота на нашу улицу, где мы и распрощались.

Теперь, когда у меня появилась возможность близко разглядеть ее, я увидел, что она не очень хорошенькая: бедняжка слегка косит, но она вдумчива и умна.

* * *

Открытое проявление эмоций! Непредсказуемость! Другая семья – иностранное государство. Почему мы были так сдержанны? Потому ли, что нам всегда приходилось думать – не разгневает ли папу чрезмерное проявление чувств? Если я отвечал ему слишком весело, папа кричал: «Не допущу таких настроений». Теперь до меня дошло, что из нас всех только он проявлял свои чувства свободно.

Когда я вошел в гостиную, они были так возбуждены, что не заметили меня. Мама стояла, улыбаясь и хлопала в ладоши, а Эффи ходила перед ней по комнате, демонстрируя пышное красное платье, которое я никогда раньше не видел. Мама внимательно смотрела на дочь. Я заговорил, и когда они повернулись ко мне, ее улыбка угасла.

– Евфимия примеряет платье, сшитое для бала, – сказала она тоном, предполагающим, что мне будет неинтересно.

Эффи, однако, улыбнулась и сделала глубокий реверанс.

Мама сказала:

– На тебе оно смотрится почти так же хорошо, как на мне. Когда-то я была очень хорошенькой.

Голос ее дрогнул, и она поспешила из комнаты.

Эффи закружилась вокруг меня, чтобы показать наряд. Платье открывало ей руки и плечи, и из-за того, что оно было не закончено, спина тоже была сильно открыта. Наверное, я покраснел, потому что Евфимия засмеялась и сказала:

– Ты смущен? Совсем еще недавно мы с тобой купались в одной ванне.

С насмешливой улыбкой она вышла из комнаты.

Девять часов

Прямо перед обедом я зашел на кухню и увидел, как мама пытается достать банку с верхней полки. Она поднялась на цыпочки и пыталась дотянуться. Какие быстрые, нервные движения. Интересно, почему она не может все делать более плавно, а вечно суетится, словно мир вот-вот исчезнет и нужно скорей закончить то, что запланировано. В поношенном, залатанном платье она казалась ужасно худой. Мне захотелось крепко ее обнять, но ей было не до того.

Я помог матушке достать банку.

Половина десятого

Думаю, что подвел маму. Надо было оказать ей больше помощи с этим гусем. И не знаю, почему прошлым вечером я так сказал про рубашку. Конечно, я обидел матушку, но зачем? Почему я испытываю желание ранить ее, и часто именно в тот момент, когда она хочет выразить мне свою любовь? То, что она сказала мисс Биттлстоун, не было жестоким намерением унизить меня. Она просто делилась переживаниями.

Поэтому после обеда я дождался, когда Евфимия выйдет из комнаты, и произнес:

– Рубашка просто прекрасная. Сожалею, что не поблагодарил тебя как следует. Я очень благодарен.

Она улыбнулась и сказала:

– Ричард, вот так гораздо лучше. Теперь, надеюсь, ты помиришься с сестрой и забудешь свое глупое решение не сопровождать нас на бал.

Изменить решение я пока не готов.

Позднее мать, несмотря на то, что вся вымазалась в птичьей крови, все-таки запекла гуся и заговорила о своем намерении приготовить замечательный обед в канун Нового года.

Одиннадцать часов

Эффи вернулась в комнату, искоса посмотрела на меня, а потом заговорила об историях, которые слышала от друзей и их братьев, о падении нравов среди выпускников.

Пока мама занималась вязанием, Эффи дала мне понять, что собирается приблизиться к теме, начатой сегодня утром.

– Среди молодых людей в обоих университетах распространились очень прилипчивые и опасные привычки, – сказала она.

Мама безучастно кивнула.

Эффи продолжила:

– Конечно, чрезмерное пьянство всегда было традиционным, и вряд ли его можно рассматривать как зло. Но в последние годы возникли новые опасности.

Как у всякого шантажиста, ее сила кончается, когда дело доходит до правды, поэтому она многозначительно приостановилась. Это был предупредительный выстрел. Следующий залп будет направлен ниже моей ватерлинии.

Спустя полчаса мама отправилась на кухню дать Бетси какие-то указания. Эффи попросила меня помочь ей немного передвинуть пианино с просевших половиц. Когда я наклонился, чтобы толкнуть инструмент, ее плечо коснулось меня, она повернулась и прижалась грудью.

– Прошу прощения, – произнесла сестра, и когда мы закончили работу, сказала: – У тебя не помутилось в голове?

Она провела рукой вниз по моей груди и дальше – к ляжке. Ее взгляд сиял. Потом она села на стул и разразилась быстрым вальсом.

Мама вернулась и снова принялась за вязание. Теперь Эффи играла очень тихо, и я подошел ближе. Перебирая пальцами по клавишам, она негромко произнесла: