Ты такой светлый - Туре Ренберг

видит меня насквозь.

Так и оказалось:

– Кончай, нечего делать вид, будто он не кажется тебе странным, – сказала Вибеке, так что я даже не успел признаться, что она права.

Я отставил бокал в сторону и оперся руками о диван. Поднялся и пошел к музыкальному центру, чтобы включить музыку.

– Йорген, я с тобой разговариваю.

Я достал одну из старых пластинок. Я все еще проигрываю виниловые пластинки, не сумел с ними расстаться, так что я держал в руках Communiqué, это Dire Straits.

– Тебе ведь нравятся Dire Straits, – пробурчал я. Снял крышку с проигрывателя и включил его, закрутился диск. Я перевернул конверт-обложку, черный винил легко выскользнул мне на ладонь.

– Йорген, – сказала она спокойнее, – музыка подождет, иди сюда, сядь.

Так у нас с Вибеке заведено, ритм такой выработался: она наедет, я отшатнусь. Она смягчится, я подвинусь поближе.

Я поставил винил на диск, но выключил проигрыватель, пошел и сел рядом с Вибеке.

Взял ее за руку, погладил.

– Не уходи от меня, – шепнул я.

– Дурак, – сказала она, – ты чего?

– Да так просто.

– Если бы у меня такие мысли были, давно бы ушла.

Она повернула голову к открытому окну, к летней ночи; я проследил за этим движением, проследил за ее взглядом. Было уже одиннадцать, дом затих, мальчики, наверное, уснули. Темнота снаружи была не такой непроглядной, как осенью, и не такой жесткой, как зимой; нет, она была легкой и прозрачной.

– Видел, что его жена устроила? – сказала она, все так же глядя в сторону дома соседей.

Я немного потянул с ответом. Подумывал сказать “нет”. Ответил:

– Дa, видел.

– Как‐то не похоже на обычную ссору.

– Нет, – сказал я, – не похоже.

– Что‐то с ним не так.

Я пожал плечами.

– А ты не думаешь, что это просто небольшая запинка в отношениях? Такая мелкая размолвка в браке?

Вибеке сделала глоток из бокала и склонила голову набок:

– А ты?

Мне не хотелось отвечать.

– Ну скажи что‐нибудь.

Я молчал.

– Йорген. Говори.

– Не знаю, – вздохнул я. – Почему это обязательно должно что‐то значить? Не люблю я совать нос в чужую жизнь.

– Окей, – обиженно сказала Вибеке. Выпрямилась с таким специальным выражением лица – когда оно у нее внезапно появляется, я всегда теряюсь и пугаюсь.

– Ладно, – проговорила она. – Тогда вот что скажи. Ты с легкостью готов отпустить с ними Эйольфа в горы?

Мне не хотелось отвечать ей.

Мне не хотелось соглашаться с ней.

Мне не хотелось разжигать беспокойство, охватившее нас, не хотелось давать волю плохим предчувствиям. Не хотелось развивать те мысли, что приходили мне в голову, если можно так выразиться.

Лицо Стейнара, среди ночи стоящего с телефоном в руке у окна лондонского отеля. Белое как молоко.

Я сказал:

– А что? Не вижу тут никакой проблемы, абсолютно. Что тебя смущает?

Вту ночь мы с Вибеке, чтобы вытеснить случившееся, занимались любовью. Мы яростно любили друг друга.

Глаза распахнуты, жадные руки обхватывают лицо.

Ввоскресенье 15 июня все шло наперекосяк. Так случается с людьми, живущими вместе: загонят себя в угол и не сразу найдут выход оттуда.

Накануне поздно вечером мы, чуть вдрызг не рассорившись, согласились, что отпустить Эйольфа на несколько дней с соседями не проблема. Согласились, не договорившись. Согласились, потому что я был вынужден дать ответ на риторический вопрос. Согласились, потому что я предпочел изобразить – к сожалению, временами со мной такое случается, – что все совершенно офигенно, кошерно, расчудесно, потому что мне хотелось избежать даже намека на конфликт, на дискуссию, потому что у меня не было ни сил, ни желания поговорить. Раз! – и свершилось. Так просто, так глупо: согласие было достигнуто.

Это дурость, и я совершенно, на тысячу дурацких процентов, уверен, что Вибеке тоже так думает.

Мы не хотим, чтобы было так, мы не хотим быть такими.

За завтраком, метнув в меня довольно резкий взгляд, она сказала:

– Эйольф! Наши соседи такие добрые, спрашивают, не хочешь ли ты завтра поехать с ними на дачу, в горы?

Это Вибеке мне мстила.

Иногда она так делает, и это возмутительно, но чаще всего я чувствую, что заслужил, хотя сам способ отмщения мне не нравится.

Полностью оклемавшийся Эйольф засиял. Вскинул кулак и воскликнул:

– Йесс!

Видар тоже очень обрадовался, что младший брат уедет и не будет к нему приставать. Вибеке встала налить кофе и сказала, стоя к нам спиной:

– Вот и чудненько, значит, решено.

Меня подмывало возразить что‐нибудь, но я знал, что это бесполезно. Так и прошло все воскресенье. Мы с Вибеке, оба, ни о чем другом и думать не могли, но помалкивали. Мы думали и думали, беспокойство росло и росло, превращаясь в предчувствия, предчувствия страшили, меня во всяком случае, но было уже слишком поздно.

Весь день Эйольф с Магнусом играли в саду. Едва познакомившись, эти двое за ноль времени превратились в лучших друзей. В детстве так оно и бывает, этак вот просто. Мы же с Вибеке извелись из‐за этого нежданного путешествия, и все вдруг закрутилось вокруг отъезда. Собрать одежду, упаковать ее. Стейнар курсировал из дома Хогне к нам и назад легчайшим в мире шагом, болтая без устали, а мы делали вид, будто все в порядке; да что там, не просто в порядке, а замечательно, давно с нами ничего такого классного не происходило! Но чувствовали мы ровно противоположное.

С Лив Мерете мы не разговаривали. Она как обычно сторонилась нас, но мы видели ее за изгородью, она улыбалась своей сложно считываемой улыбкой.

Неприятно думать об этом теперь.

Квечеру воскресенья Эйольф был совсем квелый, но утром в понедельник он чувствовал себя прекрасно и с нетерпением рвался в поездку с соседями. В этом весь Эйольф: у него хорошо развито воображение, он легко воодушевляется, предвидя массу интересного. Сам я спал беспокойно; думаю, Вибеке тоже. Накануне вечером мы не были близки и проснулись невеселыми.

Взрослые люди, а такие вздорные, такие недалекие.

Чуть перевалило за девять, а Стейнар с Лив Мерете уже стояли у нас в прихожей. С ними пришел и Магнус, с которым я еще не успел познакомиться. Стейнар был в коричневых шортах и в низких горных ботинках, а сверху в чем‐то синтетическом, плотно обтягивавшем торс. На Магнусе была красная футболка с надписью Cool.

Я искоса поглядывал на них, пытаясь прицепиться к чему‐нибудь, к чему‐нибудь, что позволило бы мне сказать: нет, так не пойдет, мы не отпустим с вами нашего сына.

Что бы такое придумать?

По прошествии времени я могу, конечно, рассуждать о том, не стоял ли Магнус ближе к матери, чем к отцу, не чувствовалась ли в нем тогда, в нашей прихожей, какая‐то беззащитность, не должны ли мы