Дочь - Джессика Дюрлахер

Там темнело, а дождь все шел. Мимо прогрохотал трамвай. Машины со свистом пролетали по мокрому асфальту. Мы молчали.

— Я только одно могу сказать, — вдруг прошептала она. — Вернее, могу повторить. Одно. Это было не из-за тебя, я убежала тогда не из-за тебя. Никого у меня не было. Совсем никого, правда! Было то… то, что отняло у меня веру в себя. Мне пришлось уйти, я правда не могла остаться. Я убегала от себя — а оказалась вдали и от тебя, и от всех своих знакомых… Если можно так сказать…

Мой стыд, пока она говорила, все рос, превращаясь в гору, способную меня раздавить. Медленно-медленно возвращалось мое давнее предположение. Но почему она мне не доверяла?

— Стой, успокойся. Можешь ничего не говорить. Я поверю тебе. Я верю тебе… Но попытайся войти в мое положение: тебя нет, пропала — как будто тебя украли или убили, или, может быть, ты счастлива где-то в другой жизни. Даже в Доме Анны Франк не знали, куда ты делась, твои подруги не знали… Зита, все они! Мы жили вместе! Почему ты не могла мне довериться? Ты что, думала, что я смогу с этим жить?

Я говорил все громче, словно утверждая свое законное право на любопытство.

— Единственным человеком, от кого я узнал, что ты жива, что у тебя был какой-то план, какие-то основания так поступить, была твоя мать. Я надоедал ей несколько недель после твоего исчезновения. Но она тоже ничего не захотела мне открыть, только рассказывала, каким ты была необыкновенным ребенком. Как будто ты умерла. Ей было тяжело, но она гордилась тобой, это было заметно. Она дала мне понять, что ты исчезла по своей воле. И что она ничего с этим не могла поделать. Казалось, она покорилась этому. Ты ушла в большой мир. А мне не хватало тебя, мне пришлось научиться как-то жить с этим. И мне это удалось. Потеряв тебя я научился жить без тебя. Я не стал тебя искать, когда понял, что ты этого не хочешь. Ради тебя.

Сабина, спрятав лицо в ладонях, плакала. Мне казалось, что загадка должна разрешиться теперь, когда я здесь, рядом с ней. Но она молчала.

И вдруг до меня дошло, что, возможно, я никогда ничего не узнаю. Что я ни на что не имею права. Что она, может быть, стала совсем другой. И всегда была совсем другой, но я радовался тому, что видел, — ведь она меня так сильно любила. Я понял, как плохо замечал происходящее вокруг из-за самодовольства, тщеславия и жажды признания. Из-за подростковой жажды уважения. Моя ярость временами не знала границ. И эгоизм.

Я посмотрел на свои руки. Никогда прежде не замечал, какой я волосатый. Каким толстым и волосатым я стал.

Я медленно пошел к двери.

Она вскочила:

— Нет! Макс! Не уходи! Не уходи теперь, пожалуйста! Не надо. Останься! Я ушла от тебя, потому что я… потому что я хотела, как лучше… для тебя… Ты доволен? Ты это понимаешь? Пожалуйста, пойми. Я очень хотела вернуться к тебе раньше. Я очень хотела, чтобы ты меня нашел.

— Это безумие, — сказал я с искренним изумлением. — Я ничего не знал… Я тоже думал о тебе. И как я мог тебя найти?

Мы помолчали.

— Тебе не нужно было от меня защищаться, — сказал я.

— Я была бы рада, если бы ты меня нашел, — ответила она.

26

По всему было видно, что она оставалась собою. Оставалась той девушкой, чья загадочность была мне так дорога, чья неловкость умиляла меня, чья театральность делала меня лучше и интереснее, чье тело было сладостным и родным. Ее сущность для меня по-прежнему не подлежала критике. Несмотря на все ее недостатки.

Мои чувства были живы до сих пор, вернее, теперь они вернулись ко мне. Конечно, дыра в пятнадцать лет не могла исчезнуть в момент встречи, тем более встречи случайной.

И все-таки ничто не могло нарушить покой и счастье, которые я ощутил, хотя Сабина все еще плакала. Она плакала — но здесь и теперь, при мне. Я мог видеть ее и даже обнять, если бы захотел. Я был рядом с ней, я мог пожалеть ее, расстроенную моим отчуждением и недоверием. Я снова мог чувствовать. Мне было не совсем все равно, и я не совсем простил ее многолетнее молчание, но почти примирился с ним.

Что мне делать, как вести себя дальше? Какой конец будет у этой истории? Стояла мертвая тишина, и вдруг я понял, что дело шло не к окончанию истории, но к новому началу. И увидел, что только я могу это начало выстроить, я один. И не важно, что я буду делать.

Я сел рядом с Сабиной и обнял ее. Она тут же склонила голову на мое плечо, я вдыхал запах ее волос, ощущал под пальто ее хрупкие плечи. Мы сидели молча, я нежно касался губами ее волос.

27

Зазвонил телефон, и я почувствовал, как она вздрогнула от испуга. Она выпрямилась:

— Это Сэм, он всегда звонит.

Она отошла к окну с телефоном в руке.

Сэм позвонил из самолета, просто так. Знал ли он, что мы должны были сегодня увидеться?

— Да, — сказала она, — конечно. Я его спрошу. Сэм хочет поговорить с тобой, — сказала она удивленно.

— Привет, Макс, — гаркнул Сэм. — Все в порядке? Ты ничего не рассказал ей? Скоро я снова сяду за работу, будем держать связь!

— Хорошо. Отлично. Что обещано, то обещано. Я позвоню на будущей неделе.

— Вам, конечно, есть о чем поговорить! Как долго вы не виделись? Пятнадцать лет, да? Целая жизнь в вашем возрасте! Она, должно быть, много обо мне сплетничает. Не верь ничему, что она скажет. Все гораздо хуже!

Он отключился, и Сабина снова села рядом со мной, как будто ничего не произошло.

Я продолжал думать о Сэме. Сэм — смуглый, утонченный ашкеназ, был полной противоположностью отцу Сабины — степняку или горцу. Если я сейчас пропущу момент и не спрошу о нем, то могу после сморозить глупость. Мой личный синдром Туретта[25].

— Как поживает твой отец? — спросил я осторожно.

Сабина замерла на моей груди. Потом отодвинулась, лицо белое, застывшее. Глубоко вздохнула.

— Умер, — сказала она безразлично. — А может, нет. Не знаю.

— О, Господи. Извини.

Это меня потрясло, сердце застучало громко и медленно, казалось, она тоже должна была слышать его стук. Теперь я знал точно. Я все ясно понял. Ей не надо мне ничего объяснять. Я не хочу этого знать.

Но я хотел знать все.

— Что… — начал я.

— Оставь… Он умер. Ублюдок.

Ее голос снова стал спокойным. Я взял Сабину за плечи и повернул к себе. Лицо ее казалось нарисованным: бледное, с блестящими глазами, длинными черными ресницами и густыми бровями; четко очерченная линия губ, нос с горбинкой; игра света и тени подчеркивала красоту этого изумительного, необыкновенного лица.

Дыхание останавливалось при виде ее лица, хотелось впиться в эти губы и целовать, целовать…

Кто сказал, что пережившие лагерь были святыми? Должен признаться, когда-то я так думал. А еврейские отцы? С дочерьми?..

— Сабина, слушай, — сказал я. — Мне плевать на то, почему ты тогда от меня убежала, почему не захотела мне довериться. Я не был таким уж хорошим. Я был даже хуже, чем просто нехорошим, я был капризным, невоспитанным, ехидным кретином. Посмотри на меня. Я стал другим. Я кое-чему научился. Я теперь верный, добрый, мягкий, сердечный…

Она снова, не спеша, положила голову мне на плечо.

Я чувствовал, что она улыбается.

— Мне так тебя не хватало все это время. И так не хватает.

— Это правда?

Она прислонялась головой к моему плечу и, казалось, пыталась попробовать мою мужественную речь на вкус, чтобы… что? Он больше не колется? Она пыталась сдержать слезы, я видел, как сжимались ее губы. Потом глубоко вздохнула. Затем сказала таким знакомым, ворчливым тоном:

— Как далеко ты зашел. Раньше ты не решался так говорить.

Она повалила меня на спину и уселась сверху, схватив за запястья. Она излучала радость. Триумф.

— Макс, — сказала она торжественно, — я уже двадцать тысяч раз с тобой говорила, всегда одна и молча, к сожалению. Извини. Я до сих пор разговариваю с тобой обо всем. Всегда разговаривала. Все, что касалось тебя, до сих пор живо во мне. И вернулось снова. Ты рад, Макс? Почему у тебя так дрожат ноздри?

Я уткнулся носом в ее шею. Я вдыхал и вдыхал ее запах, потом прошептал:

— Это чтобы лучше тебя нюхать. Но я не могу нанюхаться. Кто ты теперь, один из семи козликов, бабушка или эта чудовищная Красная Шапочка?

Она снова повалила меня на спину.

— Никто не знает, никто не знает, что меня зовут Румпельштильцхен… [26]

28

На следующее утро я отвез ее в аэропорт. Она снова уезжала далеко, и в этом было что-то комическое — или, может быть, грустное. Невозможно было представить себе, что она действительно там живет. Что ради того, чтобы оставить меня в одиночестве, ей надо лететь одиннадцать часов.

Но ничего не поделаешь. В Лос-Анджелесе Сабину ждала работа. Я и сам способствовал этому, когда попросил ее сделать фотографию Сэма для обложки книги.