Дочь - Джессика Дюрлахер

— У меня никогда не было возможности спокойно писать. Не случалось обстоятельств, которые я мог «обернуть себе на пользу» — так, кажется, говорят у вас в Голландии? Я всегда делал только то, что подворачивалось, стоило появиться возможности, и я использовал ее со всей энергией и напором, которые ощущал в себе. Правда, это принесло мне пятнадцать Оскаров, но ощущения, что я делал именно то, что хотел… этого у меня никогда не было. Невозможно поверить, правда? Зато денег у меня хватает, и на хлеб, и на квартплату! Это точно!

Он засмеялся и стал похож на Луи де Фюнеса.

— Ты действительно предпочел бы писательство той работе, в которой достиг такого успеха? — спросил я. — Такие прекрасные, мастерски поставленные фильмы! Ты действительно хотел бы вместо этого быть писателем?

— Только теперь я почувствовал, что работаю по-настоящему. Может быть, потому, что только сейчас я действительно хочу что-то сказать.

— Как давно Сабина брала у тебя первое интервью? — Я старался, чтобы вопрос выглядел так, словно был задан из вежливости, но голос мой предательски дрогнул.

Сэм, казалось, не заметил этого.

— Господи, много лет назад… Когда я впервые ее встретил. Десять… или пятнадцать лет назад? Я никогда этого не забуду. Она просто пришла к моей двери. Ни у кого не хватило бы смелости прийти и позвонить в мою дверь. Ты представляешь себе, что такое Лос-Анджелес? Там никто никогда не может прийти к твоим дверям. Во-первых, никто не знает твоего адреса, во-вторых, все телефонные номера секретные, в-третьих, всех более или менее известных и влиятельных людей окружает чертова уйма секретарей и агентов, атмосфера там просто немыслимая. Кстати, хочешь кофе? Нет? Так вот, открываю я дверь — а на пороге стоит Сабина. Такая решительная. Знаешь почему? Она хотела взять у меня интервью для «Новой израильской газеты»! Крошечной еврейской газеты, издающейся в Амстердаме, о которой я что-то уже слыхал. Как я мог отказать? И потом, голландский, этот проклятый голландский, на котором она говорила… Все, о чем я и думать забыл, вернулось в одно мгновение. В то утро я не решился ей отказать, более того, я бы давно помер, если бы она удовлетворилась только несколькими разговорами… Конечно, не часто встретишь молодую девушку, которая так сильно интересуется прошлым. И это дает надежду, это утешает, когда можешь сплести рассказ о прошлом. Но вот что удивительно: сразу после того, как я это рассказал, я почувствовал себя предателем по отношению к мертвым, потому что, рассказывая, отдал свою историю в чужие руки. Мне действительно было очень тяжело.

Но я не мог ее винить. Наоборот. Я предложил ей работу, она стала моим личным секретарем. Нам нравилось снимать фильмы о войне по хорошим сценариям… И мы много чего успели сделать.

Сэм говорил так быстро, что я не успевал усваивать информацию. Значит, Сабина и Сэму навязала свою одержимость? Это вызывало вопросы, а за ними явилось давешнее раздражение. Когда же это прекратится? И прекратится ли когда-нибудь? Чего она, черт побери, хочет?

Но я ощущал и привычное смирение: это была Сабина, ее наваждение, ее тема, я должен это уважать, как мог я забыть об этом?

Сэм тем временем продолжал:

— А четыре года назад, когда я заболел и мне пришлось оставить студию…

Я не знал о его болезни и испугался, что он начнет долго говорить о ней и забудет предыдущую тему.

Но Сэм спросил:

— Ты ведь знаешь, что я был болен? Не мог работать из-за постоянных воспалений легких, доктора говорили: сопротивляемость организма опасно снижена. Мне пришлось покинуть студию, газеты списали меня со счетов, а одна даже опубликовала obituary[24] — как это называется по-голландски?

Я пожал плечами, словно не понимая, что он имеет в виду.

— Я отошел от дел, заперся в своей студии и начал писать книгу. И скоро стал поправляться. Доктора просто обалдели. Голова заработала, тело ожило. Я никому ничего не сказал — ни Анне, моей жене, ни Сабине. Я хотел все сделать один. Сабина до сих пор думает, что моя болезнь и бессонница прошли сами собой. Она все еще пытается втянуть меня в новые проекты. Но мне они больше не интересны…

— Значит, книга будет обо всей твоей жизни, и о военном времени тоже? Об Амстердаме, о семье? Почему ты не мог написать ее раньше?

— Я тоже думал об этом. Наверное, потому, что только теперь я могу облечь свои мысли в слова, могу сам рассуждать обо всем.

— Как далеко ты продвинулся?

Оказалось, что мы сможем поставить книгу в осенний каталог будущего года, к ярмарке.

25

Она застыла у дверей гостиницы — не как человек, ожидающий кого-то, а, скорее, как часовой. На ней было то же длинное пальто, что и вчера. Волосы не прибраны. Она напоминала летучую мышь, устрашающе хлопающую крыльями, готовую немедленно взлететь. Тот, кто не был с ней хорошо знаком, как я, не узнал бы ее, такой взъерошенной и незащищенной она выглядела.

Мы договаривались встретиться в вестибюле, а не снаружи.

— Привет, — сказал я деловито. Слишком далеко, она меня, скорее всего, не могла слышать.

Она медленно повернулась ко мне, покачала головой и сказала:

— Мы не должны этого делать, Макс, это ошибка.

Это прозвучало почти грубо, но нервный взгляд и то, как она судорожно сжимала край пальто, выдавали ее истинные чувства.

Она была бледна, на щеках горели красные пятна, в глазах — решимость.

Опьянение, весь день согревавшее мне душу, как легкая куртка, подбитая дорогим мехом, исчезло. А чего, собственно, я, слепой псих, ожидал?

— Почему нет? — спросил я.

— Я не могу! Это неправильно! Давай по-хорошему разойдемся, каждый своей дорогой. О’кей?

— Зачем ты тогда здесь стоишь? — заорал я, немедленно заведясь. — Чтобы сказать мне это? Ах, какая утонченность чувств! Пятнадцать лет прошли не зря, ты научилась хорошим манерам! Теперь ты беседуешь со своими жертвами, прежде чем исчезнуть. Это — значительный прогресс, я чувствую себя намного лучше! Было бы еще лучше, если бы ты вовсе не договаривалась со мной. Разве нет?

Я развернулся и пошел прочь, я был зол и снова, как вчера, чувствовал, что мне не хватает воздуха.

Но уже второй шаг был труден, словно я шел по зыбучим пескам, а третий — еще тяжелее.

— Постой!

Ее голос прозвучал так испуганно и жалко, что я понял: моя злость пересилила ее страх перед нашей встречей. Я остановился — она даже не догадывалась, что я все равно не смог бы сделать больше ни шагу. В голове было пусто, и я не знал, как совладать с гневом, на смену которому пришла грубость. Мне хотелось действия, движения, а потом — отдыха.

Сабина медленно подошла ко мне.

— Макс, я очень хочу с тобой пообедать, — прошептала она. — Но только если мы не будем об этом говорить. О прошлом. Я не могу тебе объяснить, что тогда случилось. Просто не могу. Это не было связано с тобой. Вот все, что я могу сказать. Ты ни в чем не виноват!

Я в упор глядел на нее.

— Как это понимать? Я не виноват? Тогда кто же? Кто виноват? Представь, что я должен был думать, что я должен был чувствовать! Ты написала мне, что мы не можем быть вместе! Но из-за кого? Чья здесь вина, о чем мы говорим? Может быть, твоего тогдашнего любовника?

Я сам не понимал, почему был так груб и мстителен. Словно специально подбирал слова, чтобы показать, как серьезно все это, словно играл роль в спектакле. Огромная разница между тем, что чувствуешь, и тем, что говоришь: «выражать себя» почти всегда означает говорить неправду, скрывая ее за подчеркнутой эмоциональностью. Злость, которая вела меня, была та, давно прошедшая, и я не знаю, откуда она выплыла.

Сабина отступила назад. Покачала головой. С горечью я подумал: как будто хочет побороть искушение в чем-то мне признаться.

— Не говори так, Макс! Нет!

Начал моросить дождь. Немцы проходили мимо, вежливо отворачиваясь от нас. А мы все стояли перед дверями гостиницы.

Я не мог придумать ничего лучше эффектного жеста:

— Ну, я пошел. Оставляю тебя в мире с твоей совестью. «Пусть у тебя все будет хорошо» — помнишь? Пусть у тебя все будет хорошо! Ха-ха. Может, теперь, наконец, будет, теперь я знаю, в чем дело: ты малость сбрендила! Пока, Сабина.

Я не видел, как она на меня посмотрела. Она резко развернулась и убежала в гостиницу.

Не раздумывая, я последовал за ней, и мы вошли в лифт.

— Оставь меня в покое, — сказала она, плача.

Лифт остановился, она выскочила и пошла к своему номеру. Меня она игнорировала, но дверь за собой не закрыла. Она плюхнулась на кровать и сидела неподвижно, уставившись в пространство. Я вошел за ней и незаметно оглядел комнату: на кровати одежда, на тумбочке — книга, названия которой я не мог прочесть, и пачка фотографий, сверху — Марлон Брандо с каким-то неуверенным выражением на толстой морде. Я изо всех сил старался не ревновать. Подошел к окну и стал смотреть на улицу.