Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман

Таким образом, министры и шефы полиции день и ночь следят за своими повелителями. Они знают о них все, остаются верными им до тех пор, пока считают диктаторский режим несокрушимым, и, дергая за тысячи нитей, делают все, чтобы удержать их у власти. Единственная вещь, которую они не разделяют со своими повелителями, – это их падение, поскольку никогда не прерывают связи со смертельными врагами своего синьора.

Генрих Гиммлер, почувствовав, что время побед закончилось, установил в Швейцарии контакт с врагами Германии с помощью посредника, берлинского адвоката по имени Лангбен. Впрочем, его роль в подготовке покушения на фюрера 20 июля 1944 года до сих пор остается неясной. Гитлер в последние дни своей власти был убежден, что он предал его и избежал казни только потому, что так сложились обстоятельства.

Рейнхард Гейдрих, без сомнения, попытался бы отвести от Третьего рейха гнев Господень, устранив Гитлера, а внезапная смерть помешала Боккини принять аналогичное решение в отношении Рима. Заняв место шефа, самый преданный ученик Боккини, Кармин Сениз, начал вести хитрую двойную игру, которая помогла ему удержаться в кресле начальника полиции даже после июльских событий 1943 года.

Измена – это те мутные воды, без которых не может существовать политическая полиция, а предательство – как учил ее основатель Фуше – делает руководителей этой полиции могущественнее самих диктаторов, которым они, как все думают, так преданно служат.

После разгрома Германии в 1945 году появилось много исследований, посвященных Генриху Гиммлеру, его статусу и деятельности в Третьем рейхе. Его итальянский коллега Боккини тоже упоминается в исторических работах, посвященных фашизму. Его хуже знают во всем мире, поскольку в Италии не было террора и того ужаса, который обычно связывают с именем Гиммлера.

Впрочем, я не собираюсь писать историю полиции в эпоху Гитлера и Муссолини. Моя задача заключается в том, чтобы рассказать об этих двух знаменитых столпах диктатуры и критически взглянуть на характер их взаимоотношений, представлявших собой наиболее яркую черту оси Рим – Берлин.

Если мы начнем сравнивать этих людей, то в глаза сразу же бросится глубочайшее различие их философии и образа жизни. Полнокровный, даже слишком полнокровный Боккини, выходец из Южной Италии, был неутомимым работником, как и его немецкий коллега, но, в отличие от него, он был бонвиваном в эпикурейском стиле, непревзойденным знатоком и почитателем прекрасного пола, гурманом, какими бывают только французы. Когда дело касалось жизни Бенито Муссолини, он мог быть беспощадным, но в Италии к таким вещам относятся гораздо проще.

Я не собираюсь защищать Боккини, но разве можно всерьез сравнивать его приказы о высылке с ужасами немецких концентрационных лагерей? Конечно, неприятно было отправляться в ссылку «на границу», иными словами, в какое-нибудь пустынное место, далекую провинцию или на заброшенный остров, но это было не смертельно и даже не вредно для здоровья. Итальянцы, включая и полицейских, всегда относились к бедным и несчастным людям с сочувствием и не любили богатых и удачливых. Поэтому, несмотря на заявление о том, что их нужно считать мучениками, большинство изгнанных в Калабрию и Апу-лию или в Стромболи и Понцу вели в ссылке вполне сносное существование.

«Il ira loin, il croit tout ce qu’il dit»,[10] – сказал Мирабо о Робеспьере, и эти слова можно с полным правом отнести и к Генриху Гиммлеру. Дон Артуро Боккини редко верил в то, что говорил, но он тоже заходил в своих действиях слишком далеко. Впрочем, заходить далеко, не веря в то, что говоришь, можно только в Италии. В Германии для этого необходима абсолютная вера в себя и в свои слова, а результаты, соответственно, получаются более устрашающими. Этот контраст хорошо прослеживается как в карьере обоих шефов полиции, так и в системе наказаний, которую они применяли в своих странах, – концентрационные лагеря в Германии и приказы о высылке в Италии.

Другое высказывание, которое тоже можно с полным правом отнести к рейхсфюреру СС и руководителю немецкой полиции, принадлежит Грильпарцеру, который называл «экзальтацию холодного ума» самым страшным из всех зол. Гиммлер был столь же искренне убежден в непогрешимости своих теорий, в нерушимости своих принципов, а также в том, что его стиль жизни должен стать примером для всех, как и добродетельный адвокат из Нанта.[11] Если бы фюрер выиграл Вторую мировую войну, он, без сомнения, устроил бы «праздник сверхчеловека». «C’était un enthousiaste, mais il croyait selon la justiсe»[12] – таков был вердикт, вынесенный Неподкупному Наполеоном. Генрих Гиммлер был бы сильно удивлен, если бы кто-нибудь осмелился заявить, что его концепция справедливости противоречит человеческой морали.

Я много раз обсуждал этот вопрос с руководителем итальянской полиции. С ним можно было говорить на самые деликатные и опасные темы – с Гиммлером же, по крайней мере для меня, это было совершенно немыслимым. Последний заставлял меня читать ему подробные лекции об итальянском образе жизни, который был ему совершенно чужд, готовясь к каждому визиту в Италию, к каждой встрече с итальянцами, как школьник готовится к уроку. Надо сказать, что он не опозорил своего «учителя». Он не мог изменить свою внешность, которая совсем не соответствовала латинским идеалам мужской красоты, но следовал всем моим намекам и советам, словно послушный ученик, по крайней мере в Италии. В мои обязанности не входило обсуждение с ним положения дел в Германии, а полицейские вопросы, к счастью, являлись для меня табу.

Атмосфера, воцарявшаяся после лукулловых пиров Боккини, была совершенно иной. Он так и сыпал анекдотами и историями обо всех и вся, включая и самого Гиммлера. Боккини нуждался в дружбе Гиммлера, поскольку его сердечные отношения с самым опасным человеком Третьего рейха производили большое впечатление на обитателей палаццо Венеция и на всех остальных фашистских функционеров. Именно поэтому он и дружил с человеком, которого считал смешным, чуждым ему по духу, скучным и крайне утомительным. Гиммлер об этом и не подозревал. Он искренне уважал и восхищался Боккини, поскольку тот обладал теми качествами, которых он не имел: элегантностью, блестящим умом, манерами большого барина и знанием женщин, сравнимым разве что с его успехом у них. Поэтому он был очень рад, когда Боккини в 1938 году – снова на 28 октября – пригласил его на свою виллу в Сан-Джорджио, недалеко от Беневенто.

Замок Боккини был совсем не похож на мрачную виллу рейхсфюрера недалеко от Тегернзее с ее шумящими на ветру соснами и хриплыми криками ворон. Не все в этом замке отличалось безукоризненным вкусом, и смесь стиля Луи-Филиппа и югендстиля, царившая в доме, была совершенно чужда декору немецкого Ордензбурга. Вилла Боккини напоминала мне виллы римлян времен заката империи, обожавших удовольствия, хотя я сомневаюсь, что они могли бы похвастаться фонтаном с группой обнаженных девушек посередине, у которых разноцветные струи воды били прямо из прекрасных грудей. Эта группа и похожие на нее произведения были предметом особой гордости дона Артуро. Небольшой вестибюль, к примеру, был уставлен восковыми фигурами улыбающихся девушек, чьи прелести довольный хозяин обнажал одним нажатием кнопки. Мне так и не удалось узнать, что думал по этому поводу Гиммлер; к счастью, я был избавлен от необходимости переводить слова, в которых он выразил бы свои впечатления.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});