Наша древняя столица - Наталья Кончаловская

Только успели они улизнуть,

Хлынул народ на коломенский путь.

Шли на усадьбу к царю горожане,

Шли кузнецы, батраки и крестьяне,

Шли к государю-царю мастера,

Шли и надеялись — ждали добра.

Царь Алексей в это время в соборе

Слушал, как пели монашенки в хоре,

И равнодушно, не ведая дел,

Под балдахином роскошным сидел.

Вдруг со двора до него докатился

Гул голосов. Царь за сердце схватился,

Шёлковым платом он вытер лицо,

Перекрестился, пошёл на крыльцо.

Тут у царя задрожали колени…

Грозно всходили к нему на ступени

Гневные люди. Царь глянул с крыльца —

Батюшки светы, не видно конца!

«Царь-государь, выдавай нам измену!

Царским помощникам знаем мы цену.

Выдай бояр нам!» И, злобой горя,

Люди за пуговки тащат царя,

Тянут его за кушак и за полы.

Как усмирить их? Вот случай тяжёлый!

Царь обещает проверить всё сам,

Бьёт государь с мужиком по рукам,

Пухлую, в перстнях ладонь подставляя,

Сам умиляясь, попов умиляя.

Будто поверили люди на слово,

Хоть на царя поглядели сурово,

И по палящему зною, в пыли

Нехотя, медленно в город пошли.

Царь не хотел уже больше молиться,

Тут же гонцов отослал он в столицу,

Чтоб подготовить, на случай чего,

Войско стрельцов из дворца своего.

А на Москве бунтари всё смелее, —

Новые толпы пошли к Алексею,

Тут два потока столкнулись в пути

И порешили обратно идти.

Полдень-на башне куранты пробили,

Снова дворец бунтари обступили,

Снова выходит к ним царь из дворца,

Снова им всё обещает с крыльца.

Только народ, обещаньям не веря,

Ломится в окна, в дворцовые двери.

Солнце печёт, духота и жара,

Голодны люди, не ели с утра,

Гневом горячим от них так и пышет.

Царь перепуган, он видит, он слышит:

«Царь, отдавай-ка бояр ты добром!

А не отдашь — не оставим хором.

Чай, мы их сами тебе мастерили,

Чай, угольки-то в печи не остыли!

Коли порука царёва плоха —

Красного пустим тебе петуха!»

С каждой минутой угрозы смелее,

С каждой угрозою люди всё злее.

Нет на царе Алексее лица,

Только глядит он и видит с крыльца —

Войско! Стрелецкое войско подходит,

В спины народу пищали наводит.

К тучному телу прилипла рубаха,

Голосом сиплым, осевшим от страха,

Царь завопил: «Эй, скорее сюда!

Режьте, стреляйте, не то нам беда!»

Тут подскочили окольничих двое,

Взяли царя, утащили в покои.

И началась среди ясного дня

Страшная бойня, стрельба и резня.

Люд безоружный кололи, рубили,

В реку загнали, в реке потопили…

Тысяч пять-шесть горожан-москвичей

Там полегло от руки палачей.

Князю Хованскому велено было

Выпытать: чья же бунтарская сила,

Чья же бунтарская воля ведёт

Против бояр непокорный народ?

Скольких в Стрелецком приказе пытали,

Буквы на лбу, на щеках выжигали —

«В», «О» и «Р», чтоб ходил человек

С этим клеймом по земле весь свой век.

И от Коломенского до столицы

Выросли виселицы вереницей,

Страшной, пустынной дорога была…

Долго качались худые тела.

Горя полно, справедливости мало.

И хоть монету казна обменяла,

Но принимались Монетным двором

Сто рублей медных за рубль серебром.

Стало увечных, голодных и бедных

Чуть что не больше, чем россыпей медных.

И, говорят, через несколько лет

Сделать решётку из медных монет

Царь приказал. В теремах Алексея

Есть и поныне царёва затея.

Если когда-либо в Кремль попадёшь

Да по дворцу по Большому пройдёшь,

Ты на решётку взглянуть не забудешь —

Медную, странную, с лицами чудищ.

Эта решётка как память важна —

«Медного бунта» свидетель она.

БЫЛЬ О РАЗИНЕ СТЕПАНЕ, О КАЗАЧЬЕМ АТАМАНЕ

Собралась голытьба на Дону,

А прошла голытьба всю страну.

Хоть велик и широк белый свет,

Лучше Дона для вольницы нет.

Нет просторней и краше степей,

Нет синей да студёней воды.

Наклонись не спеша да попей —

Чай, за спинушкой нету беды.

И никто тебя тут не найдёт,

Злая дыба тебя тут не ждёт.

Собралась голытьба на Дону,

А прошла голытьба всю страну.

Ой, да, может, ещё что-нибудь

Призывало людей в этот путь?

Может, степь, что весною цвела,

А над нею кружились орлы?

Может, воля степная мила?

Может, песни казачьи милы?

«Ой ты, батюшка, тихий наш Дон,

Ой, да что же как стал ты мутен!

Кто ж тебя, тихий Дон, замутил,

У кого замутить стало сил?» —

«Ой, да как мне не мутну течи,

Коль со дна бьют студёны ключи!

Что ни день, то и дождик из туч,

Что ни день, то откроется ключ!

Те ключи буйно хлещут по дну».

Собралась голытьба на Дону,

Вольно дышит голяцкая грудь.

Ой, да, может, ещё что-нибудь?

А ещё там приманка была.

Та приманка — два вольных орла:

Стенька Разин да брат его Фрол.

Стенька Разин — могучий орёл.

Вот к нему-то и шёл беглый люд,

И стекалась к нему голытьба:

Коли жизни рабу не дают,

То на волю потянет раба.

Собралась голытьба на Дону.

Дон, волнуясь, встречает весну.

Отчего ж его «тихим» зовут

Те, что здесь берегами живут?

А живут возле Дона-реки

Беглецы, батраки, бедняки,

Что в казачьи станицы пришли,

Никого не лишая земли.

Основались, устроились тут,

Никому не мешая, живут.

А ещё здесь, меж вольных степей,

Те живут, что не знали цепей,

Те казаки, чья доля легка,

Что на бедных глядят свысока,

Что богаты в станицах своих,

Каждый ест, каждый пьёт за двоих.

Этим только бы жить — не тужить

Да оружьем царю послужить,

От татар охраняючи юг.

Ну, а правит казаками «круг»,

А казачья столица у них

На Дону, что спокоен и тих,

И Черкасском зовётся она;

Всем станицам столица нужна.

Там Корнила, там Яковлев сам

Атаман всем казачьим делам.

Так и было. Бедняк без угла,

Голь казацкая к Стеньке ушла,

А казак, что богат, домовит,

За спиной у Корнилы сидит.

Оба стана на тихом Дону.

Главари будто чуют войну,

Оба властны и оба сильны

И презренья друг к другу полны.

И грозится Корнила в «кругу»,

Что покажет он Стеньке-врагу.

Если ж Разин, голяцкий глава,

О Корниле услышит слова,

Отойдёт, ничего не сказав,

Только пламя метнётся в глазах.

1667 год

ШЛИ ПО ВОЛГЕ КОРАБЛИ, А ДО МЕСТА НЕ ДОШЛИ

Как по первым весенним туманам,

По весенней, широкой воде

Шли по Волге суда караваном,

Быстро шли, не стояли нигде.

Впереди были царские струги,

Что за рыбою в Астрахань шли,

После них патриаршие слуги

Патриаршие струги вели.

А за ними на стругах пшеницу

Выслал в Персию русский купец.

Струги ссыльных бродяг из темницы

Приплелись к каравану в конец;

Этих ссыльных Москва посылала

В города для казённых работ,

И меж ними встречалось немало

Беглецов от жестоких господ.

В Нижнем — слухи, сомненья и страхи.

Караульных послали купцы,

Стерегли патриаршье — монахи,

А царёво хранили стрельцы.

Плыли ночи, и дни, и недели,

Песни ссыльных неслись над волной.

Журавли им навстречу летели,

Возвращаясь на берег родной.

Журавли озирались тревожно

И кричали «курлы» да «курлы».

«Эй вы, струги, гляди осторожно!

На буграх ведь степные орлы!»

А на струге, где ссыльные «воры»,

Где частенько хозяйничал кнут,

Начинались в ночи разговоры,

Лишь надсмотрщики крепко уснут.

Шепотком говорили друг другу,

Что на Волге есть ныне места,

Где богато гружённому стругу

Люди прочат беду неспроста.

На бугре средь разбойного стана

Чародей там сидит на кошме;

Видит он все суда каравана,

На кошме поднимаясь во тьме.

Колдовская кошма-невеличка —

Ей подвластна, послушна вода.

Клич разбойничий «Сарынь на кичку!»

Остановит любые суда.

И вот этому страшному слову

На воде подчиняется струг,