Упражнения в стиле - Раймон Кено

— От дурацких шутников вашего возраста, — объявила Зази, — мне блевать хочется.

Они молча обзирали обтресности, а потом Зази глянула, что там деется тремястами метрами ниже, если, конечно, по вертикали.

— А тут не так уж и высоко, — заметила она.

— Тем не менее, — сказал Шарль, — людей не больно-то разглядишь.

— Да, — принюхиваясь, согласился Габриель, — видно их плохо, но амбре все равно чувствуется.

— Ну, не так, как в метро, — возразил Шарль.

— Да ты ж в нем никогда не ездишь, — сказал Габриель. — Я, впрочем, тоже.

Не желая затрагивать эту тягостную тему, Зази обратилась к дяде:

— А чего ты даже не глянешь туда? Да наклонись ты, это ж здорово интересно.

Габриель попытался бросить взгляд в бездну.

— У, черт, — сказал он, отпрянув, — у меня даже голова закружилась.

Распространяя благоухание, он вытер платком лоб.

— Все, — объявил он, — я спускаюсь. Если вам еще не надоело, я подожду вас внизу.

И испарился, прежде чем Шарль и Зази попытались удержать его.

— Я уж добрых лет двадцать не поднимался сюда, — сказал Шарль. — Хотя людей возил.

Но Зази это было до лампочки.

— Вы не больно-то часто смеетесь, — заметила она. — Вам сколько лет?

— А сколько бы ты мне дала?

— Ну, вы не больно-то молодой. Тридцать.

— Набавь еще пятнадцать.

— Значит, выглядите вы моложе. А дяде Габриелю?

— Тридцать два.

— По виду дашь больше.

— Только не говори ему этого, он расплачется.

— Почему? Потому что он занимается гормосенсуализмом?

— Откуда ты это взяла?

— Так дяде Габриелю говорил субчик, ну, тот, что привел меня. И еще он сказал, что за гормосенсуализм можно и сесть. А что это такое?

— Вранье это все.

— Да я вам говорю, он так и сказал, — отвечала Зази, крайне возмущенная тем, что кто-то смеет подвергать сомнению ее слова.

— Да нет, я не тебя имел в виду. Я хотел сказать, вранье — это то, что тип говорил про Габриеля.

— Что он гормосенсуалист? А что это значит? Что он духами обливается?

— Точно. Ты все поняла.

— За это ж не сажают.

— Само собой, нет.

Оба на секунду задумались, глядя в молчании на Сакре-Кер.

— А вы? — поинтересовалась Зази. — Вы гормосенсуалист?

— А разве я похож на педа?

— Нет, вы ж шофер.

— Вот видишь.

— Ничего я не вижу.

— Ладно, я потом тебе нарисую.

— А вы хорошо рисуете?

Шарль повернулся в другую сторону и погрузился в созерцание шпилей церкви Св. Клотильды, бессмертного творения Шера и Машера, а потом сказал:

— Может, пошли вниз?

— Скажить, — не трогаясь с места, спросила Зази, — а почему вы не женаты?

— Жизнь так сложилась.

— Но почему ж вы не женитесь?

— Не нашел никого, кто бы мне нравился.

Зази даже присвистнула от удовольствия.

— Ну, вы ничего себе сноб, — объявила она.

— Да уж какой есть. А вот ты скажи мне: когда ты вырастешь, думаешь, найдется много мужчин, за которых тебе захочется выйти замуж?

— Минуточку, — сказал Зази, — мы о чем говорим — о мужчинах или о женщинах?

— В моем случае о женщинах, в твоем — о мужчинах.

— Тут даже и сравнивать нельзя, — сказала Зази.

— А знаешь, не так уж ты и неправа.

— Смешной вы, — сказала Зази. — Сами толком не понимаете, что думаете. Это, должно быть, утомительно. Потому вы так часто бываете серьезным, да?

Шарль соизволил улыбнуться.

— А я могла бы вам понравиться? — спросила Зази.

— Ты еще маленькая.

— Некоторые девочки выходят замуж в пятнадцать и даже в четырнадцать лет. Есть мужчины, которым это нравится.

— Ну, а я? Я понравился бы тебе?

— Ясное дело, нет, — простодушно ответила Зази.

Просмаковав сию основополагающую истину, Шарль вновь взял слово и высказался в следующем смысле:

— У тебя довольно странные мысли для твоего возраста.

— Правда, я даже сама удивляюсь, откуда они ко мне приходят.

— Вот этого я тебе не могу сказать.

— А вот почему люди говорят одно, а не другое?

— Ну, если не говорить то, что нужно сказать, люди не смогут понять друг друга.

— А вот вы, вы всегда говорите то, что нужно сказать, чтобы вас поняли?

— (жест).

— Но ведь вовсе не обязательно говорить то, что говоришь, можно сказать что-то другое.

— (жест).

— Да ответьте же, наконец!

— Ну, ты мне уже продолбала все мозги. И потом, это вовсе не вопросы.

— Нет, вопросы. Только вы не знаете, как на них ответить.

— Думаю, я еще не готов жениться, — задумчиво произнес Шарль.

— Знаете, — сказала Зази, — не все женщины задают такие вопросы, как я.

— Не все женщины! Это же надо... Не все женщины. Да ты еще малявка.

— Простите, у меня уже наступила половая зрелость.

— Прекрати. Давай без неприличностей.

— А чего тут неприличного? Это жизнь.

— Да уж, жизнь.

Дернув себя за ус, Шарль мрачно уставился на Сакре-Кер.

— Вы-то должны знать жизнь, — сказала Зази. — С вашей профессией, говорят, всякого навидаешься.

— С чего это ты взяла?

— Прочитала в «Воскресном сенмонтронце», классная газета, хоть и провинциальная, но в курсе всего: там и знаменитые любовные истории, и гороскопы — одним словом, все, так в ней писали, что шоферы такси навидались сенсуальности всякого рода и во всех аспектах. Начиная с клиенток, которые предлагают заплатить натурой. Вы часто с такими сталкивались?

— Прекрати.

— Вы только и знаете: прекрати, прекрати. Наверно, у вас комплекс подавленной сенсуальности.

— Как она мне осточертела.

— Да ладно вы, не злитесь, расскажите лучше про свои комплексы.

— Ну почему я должен все это выслушивать?

— Женщины, наверно, вас просто пугают, да?

— Все, я вниз. У меня уже голова кругом идет. И не от этого (жест). А от тебя.

Он удалился и через некоторое время находился уже всего на несколько метров выше уровня моря. Габриель сидел положив руки на широко расставленные колени и угрюмо ждал. Увидев Шарля без племянницы, он вскочил, и лицо его обрело зеленцевато-испуганный оттенок.

— Все-таки ты сделал это! — вскричал он.

— Тогда бы ты услыхал звук падения тела, — ответил Шарль и устало опустился рядом.

— Да это-то пустяки. Но оставить ее одну...

— Отловишь на выходе. Не улетит же она.

— Дело в том, что я даже не представляю, какие пакости она может подстроить мне, пока торчит там (вздох). Если б я только знал...

Шарль никак не прореагировал.

Габриель долго внимательно взирал на башню, потом завелся:

— Я вот все не могу понять, почему Париж изображают женщиной. При этакой-то торчащей штуковине. Ну, раньше, до того как ее построили, это еще куда ни шло. Но теперь... Это в точности как с женщинами, которые превращаются в мужчин от занятий спортом. В газетах печатали про такие случаи.

— (молчание).

— Что-то ты совсем языка лишился. О чем задумался?

И тут Шарль страдальчески взвыл, сжал голову руками и простонал:

— И он тоже... и он... — скорбно причитал он, — вечно про то же... вечно одна сенсуальность... на уме только одно... всегда... постоянно... отвратомерзость... гнилоразложение... Они все думают только об этом...

Габриель благоуспокоительно похлопал его по плечу.

— Похоже, ты не в себе, — сказал он. — Что с тобой стряслось?

— Эта твоя племянница... твоя блядская племянница...

— Эй, поосторожней! — вскричал Габриель, снимая руку с его плеча, дабы воздеть ее к небу. — Это все-таки моя племянница. Так что выбирай выражения, а то я так по твоей бабушке пройдусь.

Шарль в отчаянии махнул рукой, потом вдруг вскочил.

— Вот что, — заявил он, — я отваливаю. Не желаю больше видеть эту девчонку. Прощай.

И он устремился к своей колымаге.

Габриель понесся следом.

— А как мы домой доедем?

— В метро.

— Совсем чокнулся, — пробурчал Габриель, прекратив погоню.

Таксяра укатила.

Габриель, стоя столбом, пребывал в размышлении, а потом изрек нижеследующую речь:

— Небытие иль бытие, вот в чем вопрос[*]. А человек подъемлется, спускается, приходит, и уходит, и исчезает наконец. Его такси везет и мчит метро, но башне этой безразличен он и так же безразличен Пантеону. Париж — всего лишь сон[*], и Габриель — всего лишь сновиденье (но сколь прелестное), Зази — сон сновиденья (иль кошмара), и вся эта история тем более лишь сон во сне иль сновиденье в сновиденье, а может, даже бред, что на машинке настукивает идиот писатель (извиняюсь). А там, чуть далее, совсем недалеко — на площади Республики могилы (и сколько их!) тех парижан, что были, по лестницам то вверх, то вниз ходили, по улицам сновали[*], а потом исчезли наконец. Их акушерские щипцы в мир привели, их катафалк увез, а башня все ржавеет, ветшает Пантеон куда быстрей, чем кости истлевают мертвецов в заботами пропитанной земле сего немыслимого града. Но я — я жив, и это все, что знаю я, зане о таксимене, что упорхнул в своей раздолбанной машине, и о племяннице, которая сейчас подвешена в прослойке атмосферы на высоте трехсот примерно метров, о кроткой Марселине, что осталась хранить семейный наш очаг, не знаю ничего я, и незнанье могу я лишь вложить в размер александрин: они — как мертвые, коль я совсем один. Однако что я зрю над кумполами сих бесшляпных граждан, которые кольцом меня обстали?